Женщина из сна была ниже и менее миловидной, чем настоящая, но в тот миг, как Чамча увидел, как она спокойно идет по проходам Бостана, он вспомнил тот кошмар. После ухода Зинат Вакиль он провалился в беспокойный сон, и к нему явилось предостережение: видение женщины-террористки с почти неслышным голосом с канадским выговором, глубина и мелодичность которого звучали как океан, слышимый издалека. Женщина из сна была увешана таким количеством взрывчатки, что стала уже не бомбисткой, а бомбой; женщина, идущая по проходу, держала младенца, который, казалось, бесшумно спал, младенец, столь искусно запеленутый и которого она держала так близко к груди, что Чамче не удалось увидеть даже локон волос новорожденного. Под впечатлением вспомнившегося сна, у него зародилась уверенность, что ребенок был на самом деле пучком динамитных шашек, или неким тикающим устройством, и когда он был на грани слез, он пришел в себя и устроил себе суровый выговор. Это был как раз тот вид суеверного вздора, который он оставлял позади. Он был изящным мужчиной в застегнутом на пуговицы костюме, направлявшимся в Лондон к упорядоченной, довольной жизни. Он был членом настоящего мира.
Он летел один, избегая компании других членов труппы Театра Просперо, которые рассеялись по салону туристического класса, одетые в футболки “Хочешь Дональда?” и пытающиеся покачивать шеями на манер натьям-танцовщиц и нелепо выглядящие в сари из Бенареса и пьющие слишком много дешевого самолетного шампанского и домогающиеся до наполненной презрением стюардессе, которая, будучи индуской, понимала, что актеры были дешевыми типами; и которые, короче, вели себя с обычной актерской непристойностью. Женщина, державшая ребенка, смотрела словно сквозь бледнолицых актеров, превращая их в струи дыма, знойные миражи, призраков. Для человека вроде Саладина Чамчи обесценивание английскости англичанкой было слишком болезненным. Он принялся за газету, где полицейскими с дубинками разогнали перекрывшую железнодорожные пути бомбейскую демонстрацию. Газетному репортеру сломали руку; его камеру тоже разбили. Полиция выпустила “заявление”. Ни на репортера, ни на кого другого не нападали умышленно. Чамчу снесло в полетный сон. Город потерянных историй, срубленных деревьев и неумышленных нападений растаяли из его мыслей. Когда он открыл глаза немного позже, перед ним предстал второй сюрприз этого жуткого путешествия. Мимо него проходил направлявшийся к туалету мужчина. У него была борода и дешевые затемненные очки, но Чамча все равно его узнал: перед ним был путешествующий инкогнито в туристическом салоне рейса AI-420, изчезнувшая звезда, живая легенда, Джибриль Фаришта собственной персоной.
“Хорошо спали?” Он осознал, что вопрос предназначен к нему, и отвернувшись от видения великого киноактера, перед его глазами предстал не менее необычный вид человека, сидевшего рядом с ним, невероятный американец в бейсбольной кепке, в очках с металлической оправой и в ярко зеленой спортивной куртке, на которой извивались переплетающиеся и светящиеся золотые очертания пары китайских драконов. Чамча вычеркнул это существо из своего поля зрения, пытаясь спрятаться в коконе уединения, но возможности уединения больше не было.
"Юджин Думсдэй к вашим услугам," человек-дракон протянул огромную красную руку. К вашим, а такоже к услугам защиты христианства."
Обалдевший со сна Чамча потряс головой. "Вы военный?" "Ха! Ха! Да, сэр, можно так сказать. Скромный пехотинец, сэр, в армии Всемогущего Защитника." О, всемогущего охранника, чего ж вы не сказали. "Я человек науки, сэр, и моей миссией, моей миссией и, позвольте добавить, моей привилегией, посетить вашу великую страну, дабы сразиться с наиболее пагубной дьявольщиной, которая когда либо захватывала мозги людей."
Думсдэй понизил голос. "Я говорю об обезьяновом дерьме, сэр. О дарвинизме. Об эволюционной ереси мистера Чарльза Дарвина." Из его интонации было ясно, что имя преследуемого Богом страдальца Дарвина было таким же противным, как и имя любого из хвостато-рогатых демонов - Бельзебуба, Асмодея или самого Люцифера. "Я предупреждал ваших соотечественников," сообщил Думсдэй, "о мистере Дарвине и его сочинениях. При содействии моей пятидесяти-семи-слайдовой презентации. На днях, сэр, я выступал на банкете в День Всемирного Понимания в Ротари Клубе, Кочин, Керала. Я рассказывал о своей собственной стране, об ее молодежи. Я вижу, как она потеряна, сэр. Молодые люди Америки: я вижу, как они отчаиваются, обращаются к наркотикам, даже скажу, будучи прямолинейным человеком, к предбрачным сексуальным отношениям. И я говорил это тогда и я говорю это сейчас вам. Если бы я верил в то, что мой прапрадедушка был шимпанзе, то я бы тоже был довольно сильно подавлен."
Джибриль Фаришта сидел через проход, глядя в окно. Начинался показ полетного фильма, и свет уменьшили. Женщина с ребенком до сих пор была на ногах, ходя взад и вперед, возможно, чтобы утихомирить младенца. "И как это восприняли?" спросил Чамча, чувствуя, что от него требуется внести некоторый вклад в беседу. Его соседом овладела неуверенность. "Я думаю, произошол сбой в звуковой системе," в конце концов сказал он. "Это, я думаю, наилучшее объяснение. Я не понимаю, как эти добрые люди стали бы разговаривать между собой, если б они не думали, что я закончил."
Чамча смешался. Он думал, что в стране истово верующих идея, что наука - враг Бога будет привлекательна; но скука членов Ротари Кочин поставила его в дурацкое положение. В мерцающем свете полетного фильма, Думсдэй продолжал своим голосом невинного быка рассказывать против себя самого, не подавая ни малейшего знака, что он знает то, что делает. В конце круиза по великолепному природному порту Кочин, к которому Васко да Гама приплыл в поиске специй и таким образом, привел в действие всю неоднозначную историю востока-и-запада, к нему пристал беспризорный, испускающий псссс и эй-мистер-окей. "Эй ты, да! Хочешь гашиш, сахиб? Эй, мистерамерика. Да, дядясэм, ты хочешь опиум, лучшего качества, по выгодной цене? Ладно, хочешь кокаин?
Саладин начал беспомощно хихикать. Этот случай, понял он, был местью Дарвина: если Думсдэй считал бедного викторианского чопорного Чарльза ответственным за американскую культуру наркотиков, как замечательно, что его самого на другой стороне земного шара считают представителем той самой нравственности, против которой он так пылко боролся. Думсдэй устремил на него взгляд, полный обиженного упрека. Тяжела была судьба американца за границей, не подозревающего о том, почему его не любят.
После невольного хихиканья, сорвавшегося с уст Саладина, Думсдэй погрузился в угрюмую, оскорбленную полудрему, оставив Чамчу с его собственными мыслями. Надо ли рассматривать полетные фильмы как особенно мерзкую случайную мутацию вида, которая в конце концов исчезнет в результате естественного отбора, или же им принадлежит будущее кино? Мысли о будущем с сумасбродными резвыми фильмами с Шелли Лонг и Чеви Чейзом в главных ролях были слишком омерзительными; это было видение Ада... Чамча соскальзывал обратно в сон, когда зажегся свет в салоне, фильм остановился, и иллюзия кинотеатра сменилась на иллюзию новостного выпуска, когда четыре вооруженных, кричащих человека пробежали по проходам.
Пассажиров держали на похищенном самолете сто одиннадцать дней, оторванных от мира на мерцающей взлетной полосе, вокруг которой разбивались великие песочные волны пустыни, потому что после того, как четыре угонщика, трое мужчин и женщина, заставили пилота приземлиться, никто не мог решить, что с ними делать. Они сели не в международном аэропорту, а на гигантской посадочной полосе, нелепой причуде, построенной для удовольствия местного шейха в его любимом оазисе, к которому теперь вела также шестирядное скоростное шоссе, очень популярное среди холостых юношей и девушек, которые объезжали его безбрежную пустоту в медленных машинах, пожирая друг друга глазами их окон... однако, когда там приземлился 420, шоссе забили бронированными машинами, военными грузовиками, лимузинами с развевающимися флажками. И в то время, как дипломаты спорили о судьбе лайнера, штурмовать или не штурмовать, в то время, как они решали, уступить или оставаться непреклонными ценой жизни других, на аэролайнер снизошла великая тишина и вскоре после этого начались миражи.
В начале было постоянное течение событий, четверо угонщиков были наэлектризованными, несдержанными, не спускали пальца с курка. Это самые худшие моменты, подумал Чамча, в то время как кричали дети и страх расползался как пятно, так мы все можем погибнуть. Затем они овладели ситуацией, трое мужчин одна женщина, все высокие, все без масок, все красивые, они тоже были актерами, сейчас они были звездами, и у них были свои сценические имена. Дара Сингх, Бута Сингх, Ман Сингх. Женщина была Тавлин. Женщина из сна была безымянной, как будто у воображения Чамчи не было времени на псевдонимы; но, как и она, Тавлин разговаривала с канадским плавным акцентом, который выдавали эти закругленными О. После того, как самолет сел в оазисе Аль-Замзам, пассажирам, наблюдавшим за похитителями с неотвязным вниманием пригвожденного взглядом кобры мангуста, стало ясно, что в красоте троих мужчин было нечто позирующее, некая любительская тяга к риску и смерти, которая заставляла их часто появляться в открытых дверях самолета и выставлять себя напоказ перед профессиональными снайперами, которые наверняка прятались между пальмами оазиса. Женщина держалась обособленно от этой глупости и, казалось, сдерживалась, чтобы не выбранить троих своих коллег. Казалось, она была безразлична к своей собственной красоте, делавшей ее наиболее опасной из всех четверых. Чамче пришло в голову, что мужчины были слишком брезгливыми, слишком самовлюбленными, чтобы пачкать руки кровью. Им бы было тяжело убивать, они находились здесь, чтобы их показали по телевизору. Но Тавлин была здесь по делу. Он не спускал с нее глаз. Мужчины не знают, подумал он. Они хотят вести себя, как угонщики самолетов в фильмах и по телевизору; это реальность, передразнивающая свое собственное пошлое отражение, это черви, заглатывающие свои хвосты. Но она, женщина, она знает... в то время, как Дара, Бута, Ман Сингх важничали и ходили гоголем, она оставалась спокойной, ее глаза были обращены вовнутрь, и она пугала пассажиров до смерти
Чего они хотели? Ничего нового. Независимую родину, религиозную свободу, освобождения политзаключенных, справедливости, выкуп, безопасный выезд в страну на их выбор. Много пассажиров стали сочувствовать им, несмотря на непрестанную угрозу расстрела. Если вы живете в двадцатом веке, вам не тяжело увидеть самих себя в тех, более отчаявшихся, чем вы, которые стремятся перекроить его по их воле.
После того, как они приземлились, угонщики освободили всех пассажиров, кроме пятидесяти, решив, что пятьдесят – наибольшее количество, за которым им будет удобно присматривать. Освободили всех женщин, детей, сикхов. Оказалось, что Саладин Чамча – единственный член Театра Просперо, которому отказали в свободе; он обнаружил, что поддается извращенной логике ситуации, и вместо того, чтобы чувствовать подавленным из за задержки, он был рад видеть спины своих невоспитанных коллег; скатертью дорога, подумал он. Ученый-креационист Юджин Думсдэй не мог вынести понимание того, что угонщики не собирались его освобождать. Он встал на ноги, качаясь при своем огромном росте, будто небоскреб во время урагана, и начал истерично выкрикивать бессвязные слова. Из уголка его рта текла слюна, он возбужденно слизнул ее языком. А ну постойте мерзавцы, черт подери хорошенького понемножку, что вы откуда вы взяли, что вы можете и так далее, в охватившеи его наяву кошмаре он нес околесицу, пока один из четверых, конечно, это была женщина; она подошла, взмахнула прикладом винтовки и сломала его трепыхающуюся челюсть. И хуже того: из за того, что распустивший слюни Думсдэй облизывал губы в то время, как его челюсть захлопнулась, обрезанный кончик его языка опустился Саладину Чамче на колени, а за ним незамедлительно последовал его бывший обладатель. Юджин Думсдэй, безъязыкий и бесчувственный, упал в руки актера. Юджин Думсдэй получил свободу, потеряв свой язык; убеждающий достиг цели убедить захватчиков, отказавшись от орудия убеждения. Они не желали ухаживать за раненым, опасность гангрены и так далее, и, таким образом, он присоединился к исходу из самолета. В те первые дикие часы мозг Саладина Чамчи постоянно задавался вопросами о подробностях: автоматические ли это винтовки или ручные пулеметы, как им удалось пронести весь этот металл на борт, в какие части тела можно получить пулю и остаться в живых, как им страшно, всем четверым, как они наполнены своей смертью... когда Думсдэй покинул его, он думал, что будет сидеть один, но подошел мужчина и сел в бывшее кресло креациониста, сказав, ты не против, яар, при таких обстоятельствах человеку нужна компания. Это был Джибриль, кинозвезда.
После первых нервных дней на земле, в течении которых трое молодых угонщиков в тюрбанах были опасно близки к грани безумия, выкрикивая в пустынную ночь ублюдки, попробуйте взять нас, или же, о боже, они пришлют сюда гребаные коммандос, проклятые американцы, яар, чертовы англичане, - в эти мгновения оставшиеся заложники закрывали глаза и молились, потому что они более всего боялись, когда из захватчики обнаруживали признаки слабости, - все пришло в состояние, напоминавшее нормальное. Два раза в день одинокая машина подвозила еду и питье к Бостану и оставляла ее на площадке. Заложники должны были заносить коробки в то время как захватчики наблюдали за ними в безопасности из самолета. Кроме этого ежедневного визита не происходило никакого контакта с внешним миром. Радио было мертвым. Как будто об инциденте забыли, как будто он был настолько стыдным, что его просто вытерли из списков. “Эти ублюдки оставляют нас на гниение!” заорал Ман Сингх, и заложники охотно присоединились к нему. “Кастраты! Сукины дети! Куски дерьма!”
Жара и тишина обволакивали их, и призраки начали отсвечивать из уголков их глаз. Наиболее взвинченный из заложников, молодой человек с козлиной бородкой и коротко остриженными вьющимися волосами, проснулся на рассвете, визжа от страха, потому что увидал скелета, едущего на верблюде по дюнам. Другие заложники видели разноцветные шары, висящие в небе, или слышали биение гигантских крыльев. Трое угонщиков-мужчин впали в глубокое фаталистическое уныние. Однажды днем Тавлин созвала их на совещание в дальнем конце самолета; заложники слышали сердитые голоса. “Она говорит им, что они должны предъявить ультиматум,” сказал Джибриль Фаришта Чамча. “Один из нас должен умереть, что нибудь такое.” Но когда мужчины вернулись, Тавлин с ними не было, и уныние в их глазах приобрело оттенок стыда. “Они струсили. Что теперь остается нашей Тавлин биби? Ничего. История закончена.”
Чтобы доказать похищенным ее, а также ее сообщникам-похитителям, что мысль о провале или о капитуляции ни за что не ослабит ее решимость, она, прервав свой кратковременный отдых, появилась из коктейль-бара первого класса, представ перед ними, будто стюардесса, демонстрирующая технику безопасности. Но, вместо того, чтобы надеть спасательный жилет и достать из клапана сигнальный свисток, она быстро задрала распущенную черную джеллабу, составлявшую ее единственное одеяние и предстала перед ними обнаженной, чтобы все они смогли увидеть арсенал на ее теле, гранаты, приютившиеся в ложбинке, как дополнительные груди, гелигнит, обвернутый вокруг ее бедер, точь в точь как во сне Чамчи. Затем она спустила платье обратно и заговорила своим неотчетливым океанским голосом. “Когда в мир приходит великая мысль, великая идея, про нее задаются некоторые ключевые вопросы", прошептала она. “История спрашивает нас: какими предстаем мы, носители этой идеи? Бескомпромиссные, решительные, сильные? Или же мы будем выглядеть приспособленцами, идущими на компромисс, подстраивающимися и сдающимися?!” Ее тело дало ответ.
Шли дни. Замкнутые, кипящие условия его плена, близкие и отдаленные в одно и то же время, побуждали Саладина Чамчу спорить с женщиной, несгибаемость может быть и мономанией, хотел он сказать, она может быть тиранией, а также она будет неустойчивой, в то время как гибкость может быть и человечной, и достаточно крепкой, чтобы продержаться. Но, конечно, он не произнес ни слова, провалившись в оцепенение дней. Джибриль Фаришта обнаружил в кармане сиденья перед ним памфлет, написанный покинувшим их Думсдэем. К этому времени Чамча заметил решительность, с которым кинозвезда сопротивлялся клонению в сон, и поэтому для него не было неожиданным увидеть, как тот повторял наизусть и заучивал строки листка креациониста, в то время как его отяжелевшие веки опускались все ниже и ниже, пока он не заставлял их опять широко открыться. Листок утверждал, что даже ученые энергично вновь изобретали Бога, что как только они доказали существование единственной объединяющей силы, всего лишь аспектами которой были электромагнетизм, гравитация и сильные и слабые силы новой физики, можно сказать, аватарами, или ангелами, так что нам останется, если не старейшая вещь на свете, высшее существо, контролирующее все бытие.
. . “Видишь, что говорит наш друг, если тебе надо выбрать между неким видом бестелесного силового поля и настоящим живым Богом, то кого ты выберешь? Дельное замечание, а? Ты не можешь молиться электрическому току. Нет смысла просить у формы волны ключи к вратам Рая.” Он закрыл глаза, затем опять распахнул их. “Дерьмо все это,” яростно сказал он. “Тошнит от этого.”
После первых дней Чамча перестал обращать внимание на злотворное дыхание Джибриля, потому что в этом мире пота и страха никто не пах лучше. Но его лицо было невозможно игнорировать, так как лиловые отметины его бодрствования расползались, будто нефтяные пятна, из его глаз. В конце концов, его сопротивление прекратилось, и он свалилися Саладину на плечо и проспал четыре дня, ни разу не проснувшись.
Придя в себя, он обнаружил, что Чамча, с помощью мышеобразного заложника с козлиной бородкой, некоего Джаландри, перенес его в пустой ряд сидений в центральном отсеке. Он пошел в туалет, чтоб мочиться одиннадцать минут и возвратился с настоящим ужасом в глазах. Он вновь сел рядом с Чамчей, но не говорил ни слова. Через две ночи, Чамча услышал, как он опять борется с наступлением сонливости. Или, как оказалось: снов.
“Десятой в мире по высоте вершиной,” услыхал Чамча его бормотание, “является Шиша Пангма, восемь ноль один три метра. Аннапурна девятая, восемь тысяч семьдесят восемь.” Или он начинал с другого конца: “Первая, Джомолунгма. восемь восемь четыре восемь. Вторая, К2, восемь тысяч шестьсот одиннадцать. Канченджунга, восемь тысяч пятьсот девяносто восемь, Макалу, Дхаулагири, Манаслу, Нанга Парбат восемь тысяч сто двадцать шесть метров.”
“Ты считаешь восьмитысячники, чтоб уснуть?” спросил его Чамча. Больше, чем овцы, но не так многочисленны.
Джибриль Фаришта пристально посмотрел на него; затем склонил голову; пришел к решению. “Не для того, чтоб уснуть, друг мой. Чтобы бодрствовать.”
Вот тогда Саладин Чамча узнал, почему Джибриль Фаришта начал бояться сна. Любому нужен кто нибудь, чтобы выговориться, а Джибриль ни с кем не разговаривал после того, как он съел нечистых свиней. Сны начались в ту же ночь. В этих видениях он всегда присутствовал, не как он сам, а как его тезка, и я не имею в виду играние роли, Ложка, я – это он, он – это я, я – чертов архангел, Джибриль собственной персоной, живьем, черт побери.
Ложка. Как и Зинат Вакиль, Джибриль с веселостью реагировал на укороченное имя Саладина. “Бхай, ну ты даешь. Честное слово, я рад. Несказанно доволен. Если ты английская чамча в наши дни, пусть так и будет. Мистер Серебряная Ложка. Пусть это будет нашей маленькой шуткой.” У Джибриля Фаришты была способность замечать, когда люди сердились на него. Ложка, Ложечка, старина Чамч: Саладин всех их ненавидел. Но ничего не мог поделать. Кроме как ненавидеть.
Может быть, из за прозвищ, а может, и нет, но Саладин находил откровения Джибриля жалкими и разочаровывающими, что было странного в том, что его сны характеризовали его как ангела, во сне может случиться все что хочешь, вправду ли они показывали более, чем банальный вид самовлюбленности? Но Джибриль потел от страха: “Дело в том, Ложка,” оправдывался он, “что каждый раз, когда я засыпаю, сон продолжается с того места, где он остановился. Тот же сон в том же месте. Как будто кто-то поставил паузу на видеокассете в то время, как я вышел из комнаты. Или, или... как будто он – тот, кто бодрствует, а тут – чертов кошмар. Его чертов сон: мы. Здесь. Все это.” Чамча пристально смотрел на него. “Бред, конечно.” сказал он. “Кто знает, спят ли ангелы, не говоря уже о том, снятся ли им сны. Звучит, как бред. Прав я или нет?”
“Тогда что, к чертовой матери,” взвыл тот, “происходит у меня в голове?”
Чем дольше он оставался бессонным, тем разговорчивей делался, он начал надоедать заложникаим, угонщикам, а также потрепанной команде рейса 420, тем некогда надменным стюардессам и сияющему экипажу, которые нынче выглядели печально обветшалыми в углу самолета и даже теряющими свой прежний энтузиазм в бесконечных играх в реми, – своими все более эксцентричными теориями о перевоплощении, сравнивая их временное пребывание на взлетной полосе у оазиса Аль-Замзам со вторым периодом беременности, говоря каждому, что все они умерли для мира и находятся в процессе перерождения заново. Эта идея, казалось, несколько ободряла его, хотя у многих заложников она вызывала желание повесить его, и он запрыгивал в кресло, чтоб объяснить, что день их освобождения будет также и днем их перерождения, немного оптимизма, чтобы успокоить слушателей. “Удивительно, но это правда!” кричал он. “Это будет нулевым днем, и, так как у всех нас будет один и тот же день рождения, мы все будем одинакового возраста всю оставшуюся жизнь. Как называют пятьдесят детишек, рождающихся от одной матери? Пятидесятня! Черт!”
Для одержимого Джибриля перерождение было словом, за которым скрывалась разноголосица множества значений: феникс-восстающий-из-пепла, воскресение Христа, переселение в момент смерти души Далай Ламы в тело новорожденного ребенка . . . эти материи смешались с аватарами Вишну, метаморфозами Юпитера, который подражал Вишну, принимая форму быка; и так далее, включая, конечно, прохождение людей через последовательные жизненные циклы: то как тараканы, то как короли, по направлению к блаженству невозвращения.
Чтобы родиться вновь, сначала надо умереть. Чамча и не пытался возражать, что в большинстве примеров, приведенных Джибрилем в его монологах, для метаморфозы необязательно было умирать; переход в новое тело происходил через другие ворота. Джибриль в свободном полете, размахивая руками, как могучими крыльями, не терпел возражений. “Старое должно умереть, слышите, или новое не может стать кем то.”
Иногда эти тирады оканчивались слезами. Фаришта, истощенный сверх истощения, терял самообладание и, всхдипывая, склонял голову на плечо Чамчи, в то время как Саладин – затянувшееся пленение вытравляет некоторое отвращение между пленниками – гладил его лицо и целовал макушку, Ну хватит тебе, успокойся. В других случаях Чамчей овладевало раздражение. Когда Фаришта в седьмой раз привел избитую цитату из старика Грамши, Саладин в расстройсте заорал, может, с тобой это и происходит, трепло, твое старое “я” умирает, а этот ангел-из-снов пытается родиться в твоем теле.
“Хочешь, расскажу тебе кое что действительно ненормальное?” спустя сто один день Джибриль предложил Чамче очередное откровение. “Хочешь узнать, почему я здесь оказался?” И, не дожидаясь ответа, рассказал ему: “Из за женщины. Да, босс. Из за чертовой любви моей чертовой жизни. С которой я провел в общей сложности три с половиной дня. Разве это не доказывает, что я в самом деле помешанный? Что и требовалось доказать, Ложка, старина Чамч.”
И: “Как это тебе объяснить? Три с половиной дня, сколько времени тебе надо, чтоб знать, что это лучшее, что с тобой произошло, самое глубокое, самое настоящее? Клянусь: когда я целовал ее, летели гребаные искры, яар, веришь или нет, она говорила, что это статическое электричество в ковре, но я целовал телок в гостиницах и прежде, и этот раз был первым, самым что ни быть одним-единственным. Чертовые электрические удары, мужик, я аж отскочил назад от боли.”
У него не было слов, чтобы выразить ее, его женщину горного льда, выразить, каким был тот миг, когда его жизнь лежала в осколках у него в ногах, а она стала ее смыслом. “Ты не понимаешь,” сдался он. “Может, ты никогда не встречал человека, ради которого ты бы пересек весь мир, ради которого ты бы бросил все, ушел бы и сел в самолет. Она забралась на Эверест, мужик. Дватцать девять тысяч и два фута, или, может, дватцать девять тысяч сто сорок один. Прямиком на вершину. Думаешь, я не могу залезть в Боинг ради такой женщины?”
Чем настойчивей Джибриль Фаришта пытался объяснить свою одержимость скалолазкой Аллелуей Кон, тем больше Саладин пытался вызвать в воображении образ Памелы, но она не приходила. Сначала Зини навещала его, ее тень, а спустя некоторое время никто больше не приходил. Страстность Джибриля доводила Чамчу до крайности от злости и расстройства, но Фаришта не замечал этого, он похлопывал его по спине, бодрись, Ложка, уже недолго осталось.
В сто десятый день Тавлин подошла к маленькому козлиному заложнику, Джаландри, и указала на него пальцем. Наше терпение иссякло, заявила она, мы предъявляли ультиматумы, не получая ответа, пришло время первому жертвоприношению. Она использовала именно это слово: жертвоприношение. Она взглянула прямиком в глаза Джаландри и произнесла его смертный приговор. "Ты будешь первым. Отступник, предатель, сукин сын." Она приказала экипажу готовиться к взлету, она не собиралась рисковать штурмом самолета после казни, и держа Джаландри на прицеле пистолета, она подтолкнула его к открытой двери спереди, в то время, как он кричал и молил о пощаде. "У нее острый взгляд," сказал Джибриль Чамче. "Он стриженный." Джаландри стал первой целью из за своего решения отказаться от тюрбана и остричь волосы, сделавшим его отступником от своей веры, остриженным сирдарджи. Стриженный. Приговор из девяти букв; обжалованию не подлежит. Джаландри упал на колени, на заду его штанов распространялось пятно, она тащила его к двери за волосы. Никто не сдвинулся с места. Дара, Бута, Ман Сингх отвернулись от зрелища. Он стоял на коленях спиной к открытой двери, она заставила его повернуться, выстрелила ему в голову сзади, и он вывалился на летную площадку. Тавлин захлопнула дверь.
Ман Сингх, самый молодой и прыгучий из четверки, заорал на нее: "Куда мы направимся теперь? В любом месте они наверняка зашлют внутрь коммандос. Мы пропали."
"Мученичество – это привилегия," сказала она тихо. "Мы будем, как звезды; как солнце."
Песок уступил место снегу. Европа зимой, под ее белым, меняющимся покровом, ее призрачная белизна сияла сквозь ночь. Альпы, Франция, береговая полоса Англии, белые утесы взымались к обеленным лугам. Мистер Саладин Чамча нахлобучил предусмотрительный котелок. Мир заново открыл рейс AI-420, Боинг 747 Бостан. Его обнаружил радар; по радио трещали сообщения. Нуждаетесь ли вы в разрешении на посадку? Но разрешение не было затребовано. Бостан кружил над берегом Англии, будто гигантская морская птица. Чайка. Альбатрос. Датчики топлива опускались: к нулю.
Комментариев нет:
Отправить комментарий