Махунд

1

Джибриль, покоряясь неизбежному, с отяжелевшими веками соскальзывая к видениям своего ангельства, минует мимо своей любящей матери, у которой есть для него другое имя, Шайтан, зовет его она, как Шайтан, точь в точь, ведь он шалил с посылками с обедами для служащих городских контор, озорной бесенок, она рубит воздух ладонью, этот плут клал мусульманские мясные блюда в невегетарианские ящики для хинду, заказчики в бешенстве. Чертенок, бранится она, но затем она обнимает его, мой маленький фаришта, мальчишки всегда будут мальчишками, и он падает мимо нее в сон, падая, становясь все больше, и падение становится похожим на полет, голос его матери доносится до него издалека, баба, взгляни, как ты вырос, громадный, вах-вах, аплодисменты. Он стоит, огромный, без крыльев, ногами на горизонте и руками охватив солнце. В ранних снах он видит начало, Шайтан, низвергнутый с небес, пытающийся ухватить ветвь Высшего, самое крайнее каркасовое дерево, растущее перед Троном, Шайтан промахивается, падает вниз, шлеп. Но он выжил, не умер, не мог умереть, поя из преисподней свои нежные обольстительные стихи. О, сладкие песни, которые он знал. Со своими дочерьми, его дьявольским аккомпанементом, да, всеми тремя, Лат, Манат, Уззой, лишенными матери девочками, хохочущими со своим Абба, закрыв лица ладонями, хихикающими над Джибрилем, ну и шутку мы припасли для тебя, посмеиваются они, для тебя и для этого бизнесмена на холме. Но перед бизнесменом есть и другие рассказы, вот он, Архангел Джибриль, показывает Хагар Египтянке источник Замзам, чтоб она, брошенная пророком Ибрахимом со своим сыном в пустыне, смогла напиться прохладной воды из колодца и выжить. И, позже, после того, как Джурхум засыпал Замзам илом и золотистыми газелями, и он на некоторое время был утерян, вот он снова, указывает на него этому человеку, Мутталибу из алых шатров, отцу ребенка с серебристыми волосами, который породил, в свою очередь, бизнесмена. Вот идет и бизнесмен.

Иногда, когда Джибриль спит, он осознает, без сна, что он спит, что ему снится его собственное осознание своего сна, и тогда начинается паника, О Боже, кричит он, О всемогущий аллах, у меня поехала чертова крыша. Помешанный, сумасшедший, невменяемый, голова набекрень. Точно так чувствовал себя бизнесмен, когда впервые увидел архангела: думал, что выжил из ума, хотел броситься со скалы, с высокой скалы, со скалы, на которой росло чахлое каркасовое дерево, скалы, высокой, как крыша мира.

Он идет: забирается по Конической Горе в пещеру. С днем рождения: сегодня ему исполнилось сорок четыре года. И хотя в городе сзади и под ним шумит толпа на празднике, он карабкается наверх, в одиночестве. Нет у него новой рубахи на день рождения, аккуратно выглаженной и сложенной у изножья его кровати. Мужчина с аскетическим вкусом. (Что это за странный бизнесмен?)

Вопрос: что противоположность веры?

Не неверие. Оно слишком окончательно, убежденно, закрыто. Само по себе вера.

Сомнение.

Человеческое состояние, а как быть с ангельским? На полпути между Аллахобогом и гомосапом, сомневались ли они хоть раз? Да: оспаривая Божью волю, однажды они, ворча, спрятались под Троном, дерзнув спрашивать о запретных вещах: антивопросы. Правда ли, что. Нельзя ли возразить. Свобода, древнейший антивопрос. Естественно, он успокоил их, используя административные навыки à la бог. Польстил им: вы будете орудиями моей воли на земле, спасения-проклятия человека, все обычное тому подобное. Ангелов легко умиротворить; преврати их в инструменты и они будут играть под твою гармошку. Люди – орешки покрепче, во всем сомневаются, даже в фактах перед их собственными глазами. Под их собственными глазами. В том, что когда они соскальзывают с отяжелевшими веками, обнаруживается под закрытыми гляделками. . . у ангелов особой воли нет. Изъявлять волю – значит не соглашаться; не покоряться; инакомыслить.

Знаю, дьявольская болтовня. Шайтан мешает Джибрилю.

Я?

Бизнесмен: выглядит, как положено, высокий лоб, орлиный нос, широк в плечах, узок в бедрах. Среднего роста, погружен в раздумья, одет в два куска полотнища, каждый длиной в четыре локтя, один обвернут вокруг его тела, другой перекинут через плечо. Большие глаза; длинные ресницы, как у девушки. Его шаги могут показаться слишком большими для его ног, но он человек с легкой поступью. Сироты учатся быть движущимися целями, вырабатывают быструю походку, быструю реакцию, держи-язык-за-зубами осторожность. Вверх через кусты колючек и бальзамные деревья идет он, карабкаясь на камни, это крепкий мужчина, не хилый ростовщик. И да, заметим снова: лишь особому виду бизнес-валла под силу броситься в пустыню, на Коническую Гору, иногда на месяц без перерыва, чтоб побыть одному.

Его имя: имя из сна, измененное видением. Произнесенное верно, оно означает: тот-кого-полагается-благодарить, но он не станет отвечать здесь ни на него; ни на прозвище, которым, как он прекрасно знает, величают его внизу в Джахилии – тот-который-ходит-вниз-вверх-по-старушке-Кони. Здесь он ни Махомет, ни МокХаммер; вместо этого он принял дьявольскую бирку, которую фаранги повесили ему на шею. Чтоб превратить оскорбления в силу, виги, тори, Черные решили с гордостью носить имена, данные им с презрением; также наш карабкающийся на гору, стремящийся стать пророком одиночка должен быть средневековым пугалом для малых детей, синонимом Дьявола: Махундом.

Это он. Махунд бизнесмен, забирается на гору в Хиджазе. Мираж города под ним сверкает на солнце.

o o o

Город Джахилия весь построен из песка, его здания образуются из пустыни, когда она поднимается. Это удивительное зрелище: обнесенная стеной, четырех-вратная, вся она – чудо, сработанное ее жителями, которые научились мастерству преображения белого песка из дюн этих забытых мест, - самой что ни есть материи непостоянства, - квинтэссенцию скитания, передвижения, вероломства, бесформенности, - и алхимией превратили его в остов их заново изобретенной прочности. Эти люди всего лишь три или четыре поколения удалены от своего кочевого прошлого, когда они были лишены корней, как дюны, или, скорее, укоренены в знании, что само путешествие было их домом.

– В то время, как переселенец может обойтись вообще без путешествия, это не больше, чем необходимое зло; суть в том, чтоб прибыть. –

Совсем недавно джахилийцы, будучи находчивыми, как и бизнесмен, осели на перекрестке главных караванов, и подчинили дюны своей воле. Теперь песок служит могущественным городским купцам. Смешанный в булыжники, он умащивает извилистые улочки Джахилии; вечером в отшлифованных песочных жаровнях полыхают золотистые языки пламени. В окнах нет стекол, в длинных, будто щели, окнах, вырубленных в бесконечно высоких песчаных стенах купеческих дворцов; по переулкам Джахилии, ослиные тележки катятся вперед на гладких силиконовых колесах. Я, в своей извращенности, иногда воображаю приход великой волны, высокой стены пенящейся воды, ревущей через пустыню, жидкой катастрофе, полной ломающихся лодок и тонущих рук, приливной волны, которая смоет эти гордые песчаные замки в ничто, в песчинки, из которых их создали. Но здесь нет волн. Вода – враг в Джахилии. Ее носят в глиняных горшках, ее запрещено проливать (уголовный кодекс сурово наказывает нарушителей), так как там, где она капает, город тревожно разрушается. В дорогах появляются дыры, дома клонятся и качаются. Носильщики воды в Джахилии – ненавистные неизбежности, парии, которых невозможно игнорировать, и поэтому никогда нельзя простить. В Джахилии никогда не идет дождь; в силиконовых садах нет фонтанов. В закрытых дворах растут несколько пальм, их корни растут далеко и широко под землей в поисках влаги. Городская вода приходит из подземных ручьев и источников, один из которых – легендарный Замзам, в середине концентрического песчаного города, рядом с Домом Черного Камня. Здесь, у Замзама, стоит бехешти, презренный носильщик воды, вытягивает необходимую, опасную жидкость. У него есть имя: Халид. Город бизнесменов, Джахилия. Имя племени: Шарк.

В этом городе, бизнесмен-ставший-пророком, Махунд, основывает одну из великих мировых религий; и сегодня, в день своего рождения, он дошел до переломного момента своей жизни. Голос шепчет ему в ухо. Каков ты, несущий идею? Мужчина или мышь?

Мы знаем этот голос. Мы уже слышали его.

o o o

В то время, как Махунд забирается на Кони, Джахилия празднует другоую годовщину. В древние времена патриарх Ибрахим пришел в эту долину с Хагар и Исмаилом, их сыном. Здесь, в этой безводной пустыне, он бросил ее. Она спросила его, разве это может быть волей Бога? Он ответил, да. И ушел, мерзавец. С самого начала мужчины пользовались Богом, чтоб оправдать неоправданное. Его пути неисповедимы: говорят мужчины. Действительно, маленькое чудо, что женщины обратились ко мне. - Но я буду придерживаться темы; Хагар не была ведьмой. Она была доверчивой: тогда, конечно, Он не даст мне погибнуть. После того, как Ибрахим покинул ее, она кормила ребенка грудью, пока ее молоко не иссякло. Тогда она забралась на два холма, сперва на Сафа, затем на Марва, в отчаянии перебегая с одного на другой, пытаясь высмотреть шатер, верблюда, человека. Она ничего не увидела. И тогда он явился к ней, Джибриль, и показал ей воды Замзама. И так Хагар выжила; но почему собираются паломники? Чтоб отметить ее спасение? Нет, нет. Они отмечают честь, оказанную долине визитом, вы угадали, Ибрахима. Во имя сего любящего супруга собираются они, поклоняются и, превыше всего, тратят.

Сегодня Джахилия благоухает. Запахами Арабии, Арабии Душистой, наполнен воздух: бальзамом, кассией, корицей, ладаном, миррой. Паломники пьют вино финиковой пальмы и слоняются по великой ярмарке на празднество Ибрахима. И среди них ходит человек, морщинистый лоб которого отделяет его от веселящейся толпы: высокий мужчина в свободной белой одежде, он на голову выше Махунда. Его борода имеет форму его наклонного лица с высоко поставленными костями, в его поступи есть живость, смертельное изящество силы. Как зовут его? - Видение выдает, наконец, его имя; оно тоже изменено сновидением. Вот он, Карим Абу Симбел, Вельможа Джахилии, муж жестокой, прекрасной Хинд. Глава управляющего совета города, богат сверх меры, владелец прибыльных храмов у городских ворот, богатый верблюдами, контролер караванов, его жена – величайшая краса этих земель: что может поколебить уверенность такого человека? И все же к Абу Симбелу также приближается переломный момент. Имя грызет его, и вы можете угадать, какое: Махунд, Махунд, Махунд.

О, великолепие ярмарок Джахилии! Здесь в широких душистых шатрах – ряды специй, листьев сенны, благовонного дерева; здесь можно найти продавцов духов, соперничающих за носы паломников, а также, за их кошельки. Абу Симбел проталкивается через толпу. Купцы, евреи, монофизиты, набатейцы, покупают и продают слитки серебра и железа, взвешивают их, кусают монеты знающими зубами. Тут есть лен из Египта и шелк из Китая; из Басры, оружие и зерно. Тут играют на деньги, пьют и танцуют. Тут есть рабы на продажу, нубийцы, анатолийцы, эфиопы. Четыре фракции племени Шарк контролируют отдельные зоны ярмарки, запахи и специи в Багровых Шатрах, тогда как в Черных Шатрах одежда и кожа. Группировка Серебристоволосых ответственна за драгоценные металлы и мечи. Развлечения – кости, танцы живота, пальмовое вино, курение гашиша и опиума – прерогатива четвертой части племени, Владельцев Пятнистых Верблюдов, которые также заведуют торговлей рабами. Абу Симбел заглядывает в шатер танцев. Паломники сидят, зажав свои сумки с деньгами в левой руке; иногда монета переходит из сумки в их правую ладонь. Танцовщицы трясутся и потеют, и их взгляд не на миг не отходит от пальцев паломников; когда прекращается переход монет, заканчивается и танец. Высокий человек делает гримасу и опускает полог палатки.

Джахилия построена последовательными примерными кругами, ее дома расходятся от Дома Черного Камня, приблизительно по порядку богатства и положения. Дворец Абу Симбела в первом кругу, самом внутреннем кольце; он проходит по одному из беспорядочных, ветреных радиальных переулков, мимо многочисленных городских ясновидящих, которые, за деньги паломников, чирикают, воркуют, шипят, одержимые джиннами птиц, зверей, змей. Колдунья сидит на его пути, не глядя вверх: “Хочешь захватить сердце милой, дорогуша? Хочешь врага у себя под пальцем? Попробуй меня, попробуй мои узелки!” И поднимает, покачивая, запутанную веревку, сеть для ловли людских жизней – но, увидев теперь, с кем она говорит, раздосадованно опускает руку и ускользает, бормоча, в песок.

Везде шум и локти. Поэты стоят на ящиках и декламируют, в то время как пилигримы кидают монеты к их ногам. Несколько бардов выговаривают стихи раджаз, их четырехсложный ритм навеян, согласно преданию, походкой верблюда; другие декламируют касиды, поэмы о своенравных госпожах, пустынных приключениях; охоте на дикого осла. На днях состоится ежегодное состязание поэтов, после которого семь лучших стихов будут прибиты к стенам Дома Черного Камня. Поэты приводят себя в формы в честь важного дня; Абу Симбел насмехается над менестрелями, распевающими злобные насмешки, ядовитые оды, заказанные одним вождем против другого, одним племенем против соседнего. И кивает в знак узнавания одному из поэтов, идущему в ногу рядом с ним, бойкому прижимистому юноше с бешеными пальцами. Этот молодой пасквилянт уже обладает самым опасным языком в Джахилии, но с Абу Симбелем он почти что почтителен. “Почему так озабочен, Вождь? Если б ты не терял волосы, я бы посоветовал тебе распустить их.” Абу Симбел оскаливается своей косой ухмылкой. “Какая репутация,” задумчиво говорит он. “Какая слава, даже до того, как выпали твои молочные зубы. Смотри осторожно, а не то нам придется вырвать тебе эти зубы.” Он поддразнивает, говоря беззаботно, но даже у этой беззаботности привкус угрозы, из за величины его силы. Но мальчик невозмутим. Равняясь с Абу Симбелем шаг за шагом, он отвечает: “За каждым, который ты вырвешь, вырастет еще один, сильнее, кусающий глубже, выпускающий более горячие струи крови.” Вождь незаметно кивает. “Тебе нравится вкус крови,” говорит он. Мальчик пожимает плечами. “Работа поэта,” отвечает он. “Называть не могущее быть названным, указывать на обманы, принимать стороны, начинать споры, создавать мир и не давать ему заснуть.” И если реки крови потекут из ран, которые он нанесет, то они напоят его. Он сатирик, Баал.

Завешенный паланкин проходит мимо; некая городская красавица, вышла взглянуть на ярмарку, несомая на плечах восьми анатолийских невольников. Абу Симбел берет молодого Баала за локоть, под предлогом того, чтоб увести его с дороги; шепчет, “Я надеялся найти тебя; если позволишь, на пару слов.” Баал дивится мастерству Вождя. Разыскивая человека, он способен заставить свою добычу думать, что она охотится на охотника. Хватка Абу Симбела сжимается; за локоть он ведет своего спутника к святой святых в центре города.

“У меня для тебя поручение,” говорит Вождь. “Литературное дело. Я знаю свои границы; умение стихотворного ехидства, искусства ритмичного злословия, превыше моих сил. Ты понимаешь.”

Но Баал, гордый, высокомерный парень, коченеет, держится с достоинством. “Художнику не положено становиться слугой строя.” Голос Симбела становится тише, приобретает шелковый ритм. “А, да. В то время как поставить себя в расположение убийц – вполне почтенное дело.” Культ мертвецов бушует в Джахилии. Когда человек умирает, оплаченные плакальщики истязают себя, царапают свою грудь, рвут волосы. На могиле оставляют умирать хромого верблюда. А если человек убит, его ближайший родственник дает аскетические обеты и преследует убийцу, пока кровь не отмщена кровью; после чего принято сочинить поэму для прославления, но лишь немногие мстители одарены стихотворством. Многие поэты зарабатывают на жизнь сочинением песен убийств, и всеобщее мнение гласит, что лучший из этих прославителей крови – не по летам развитый полемист, Баал. Профессиональная гордость которого препятствует сейчас ему быть задетым маленькой насмешкой Вождя. “Это вопрос культуры,” отвечает он. Абу Симбел погружается еще глубже в шелковистость. “Возможно, так,” шепчет он у врат Дома Черного Камня, “но, Баал, признайся: разве у меня нет к теье маленькой претензии? Мы оба служим, как я думал, одной и той же госпоже.”

Теперь кровь отливает от щек Баала; его самоуверенность дает трещины, спадает с него, как скорлупа. Вождь, как будто не замечая перемены, увлекает сатирика вперед внутрь Дома.

В Джахилии говорят, что эта долина – пуп земли; что планета, когда была создана, стала вращаться вокруг этой точки. Адам пришел сюда и видел чудо: четыре изумрудных колонны поддерживают в небесах гигантский сияющий рубин, и под этим навесом – огромный белый камень, тоже сияющий собственным светом, будто видение души. Он построил крепкие стены вокруг видения, чтоб навсегда приковать его к земле. Это был первый Дом. Его перестраивали много раз – однажды это сделал Ибрахим, после спасения Хагар и Исмаила с помощью ангела – и постепенно бесчисленные прикосновения к белому камню веками паломников превратили его цвет в черный. Потом пришло время идолов; к времени Махунда, триста шестьдесят каменных богов собрались вокруг собственного камня Бога.

Что бы подумал Адам? Его собственные сыновья теперь здесь: колосс Хубала, присланный амалекитянами из Хита, стоит над колодцем сокровищницы, Хубал-пастух, прибывающий полумесяц; а также злой, опасный Каин. Он убывающий полумесяц, кузнец и музыкант; и у него тоже есть свои поклонники.

Хубал и Каин смотрят вниз на Вождя и поэта, когда они проходят мимо. И набатийский прото-Дионис, Тот-Что-Из-Шары; утренняя звезда, Астарта, и угрюмый Накрух. Вот бог солнца, Манаф! Взгляни, вон хлопает крыльями гигантский Наср, бог в форме орла! Смотри на Кузу, которая держит радугу ... разве это не излишество богов, каменное изобилие, чтоб насытить жадный голод паломников, утолить их нечестивую жажду. Божества, чтоб завлечь путешественников, приходят – как и пилигримы – отовсюду. Идолы тоже своего рода посланники международной ярмарке.

Есть бог, которого зовут Аллах (что просто означает бог). Спросите джахилийцев, и они признают, что этот парень обладает некой полнотой власти, но он не особо популярен – универсал в век специализирующихся статуй.

Абу Симбел и уже покрытый испариной Баал подошли к расположенным рядом алтарям наиболее любимых богинь Джахилии. Они кланяются всем трем: Узза с излучающим свет лицом, богиня красоты и любви; темная, скрытая Манат, ее лицо повернуто, ее намерения непостижимы, просеивает песок через свои пальцы – она заведует судьбой – она Рок; и, наконец, высшая из трех, богиня-мать, которую греки зовут Лато. Илат, зовут ее здесь, или, чаще, Ал-Лат. Богиня. Даже ее имя делает ее противоположной и равной Аллаху. Лат всемогущая. На лице Баала неожиданно появляется облегчение, он бросается на землю и падает ниц перед ней. Абу Симбел остается стоять на ногах. Семья Вождя, Абу Симбела – или, точнее – его жены Хинд – контролирует знаменитый храм Лат у южных ворот города. (Они также получают прибыль от храма Манат у восточных ворот, и от храма Уззы на севере.) Эти концессии – основа богатства Вождя, так что, думает Баал, он несомненно служит Лат. И преданность сатирика этой богине хорошо известна в Джахилии. Значит, вот что он имел в виду! Дрожа от облегчения, Баал остается распростертым, вознося благодарность своей Госпоже-покровительнице. Которая милостиво глядит на него; но на выражение богини не стоит полагаться. Баал совершил серьезную ошибку.

Без предупреждения, Вождь бьет поэта ногой по почкам. Атакованный как раз тогда, когда он решил, что он в безопасности, Баал визжит, переворачивается, а Абу Симбел идет за ним, продолжая наносить удары. Слышен звук ломающегося ребра.

“Карлик,” замечает Вождь, его голос остается тихим и добродушным. “Сводник с высоким голосом и маленькими яичками. Ты что, думал, что хозяин храма Лат будет искать товарищества с тобой только из за твоего подросткового увлечения ею?” Следуют размеренные, методичные удары. Баал рыдает у Абу Симбела в ногах. Дом Черного Камня отнюдь не пуст, но кто сунется между Вождем и его гневом?

Внезапно, мучитель Баала садится на корточки, хватает поэта за волосы, встряхивает его голову, шепчет ему в ухо: “Баал, говоря о госпоже, я не ее имел в виду,” и тогда Баал испускает стон отвратительной жалости к самому себе, потому что он понимает, что его жизнь пришла к концу, в то время как он должен еще столько достичь, бедняга. Губы Вождя касаются его уха. “Дерьмо напуганного верблюда,” выдыхает Абу Симбел, “я знаю, что ты трахаешь мою жену.” Он замечает с интересом, что у Баал заметная эрекция, иронический монумент его страху.

Абу Симбел, Вождь-рогоносец, встает, командует, “На ноги”, и сбитый с толку, Баал следует за ним наружу.

Гробницы Исмаила и его матери Хагар Египтянки находятся у северно-западной стороны Дома Черного Камня, в участке, огороженным низкой стеной. Абу Симбел приближается к этому месту, останавливается, не доходя. В ограде маленькая группа людей. Здесь носильщик воды Халид, и некий бездельник из Персии с иноземным именем Салман, и, дополняя эту троицу подонков, раб Билал, которого освободил Махунд, это огромное черное чудовище, с голосом, подходящим его размерам. Трое бездельников сидят на ограде участка. “Это сборище отбросов,” говорит Абу Симбел. “Они твоя цель. Пиши про них; и про их предводителя тоже.” Баал, при всем своем ужасе, не может скрыть свое недоверие. “Вождь, эти болваны – эти гребаные клоуны? Тебе не следует беспокоиться о них. Что ты думаешь? Что единственный Бог Махунда приведет к банкротству твои храмы? Триста шестьдесят против одного, и один победит? Такого не может случиться.” Он прыскает со смеху, на грани истерики. Абу Симбел остается спокойным: “Оставь свои оскорбления для своих стихов.” Хихикающий Баал не может остановиться. “Революция носильщиков воды, иммигрантов и рабов . . . вот это да, Вождь. Я на самом деле напуган.” Абу Симбел внимательно смотрит на хихикающего поэта. “Да,” отвечает он, “правда, тебе следует пугаться. Начинай писать, будь добр, и я рассчитываю, что эти стихи будут твоим шедевром.” Баал мнется, скулит. “Но это трата моего, моего маленького таланта . . .” Он понимает, что сказал слишком много.

“Делай то, что тебе говорят,” последние слова Абу Симбела, обращенные к нему. “У тебя нет выбора.”

o o o

Вождь лежит у себя в спальне, в то время как наложницы заботятся о его нуждах. Кокосовое масло для его редеющих волос, вино для его нёба, языки для его наслаждения. Мальчишка был прав. Почему я боюсь Махунда? Он начинает лениво пересчитывать наложниц, сдается на пятнадцати, махнув рукой. Этот мальчишка. Хинд, разумеется, продолжит с ним встречаться; какие шансы у него есть против ее воли? Это его слабость, он знает, что он видит слишком много, терпит слишком много. У него есть свои страсти, почему бы ей не иметь свои? Покуда она остается осторожной, и покуда он знает. Он должен знать; знание – его наркотик, его пристрастие. Он не может стерпеть того, что он не знает, и по этой причине, если ни по какой другой, Махунд – его враг, Махунд с его разношерстной сворой, мальчишка был прав, когда смеялся. Ему, Вождю, смех дается труднее. Как и его соперник, он осторожный человек, он ходит на цыпочках. Он вспоминает великана, раба, Билала: как его господин попросил его снаружи храма Лат, сосчитать богов. “Один,” ответил он этим огромным музыкальным голосом. Богохульство, наказуемое смертью. Они растянули его на ярмарочной площади с валуном на груди. Сколько, ты сказал? Один, повторил он, один. Второй валун прибавился к первому. Один один один. Махунд заплатил его хозяину большую цену и освободил его.

Нет, размышляет Абу Симбел, мальчишка Баал был неправ, эти люди стоят нашего времени. Почему я боюсь Махунда? Из за этого: один один один, его ужасающей единственности. Тогда как я всегда разделен, всегда два или три или пятнадцать. Я даже могу понять его точку зрения; он также богат и удачлив, как любой из нас, как любой их членов совета, но из за того, что у него не хватает семейных связей, мы не предложили ему места в нашей группе. Будучи исключен своим сиротством из купеческой элиты, он чувствует, что его обманули, что он не получил того, что ему причитается. Он всегда был честолюбивым. Честолюбивым, но и нелюдимым. Ты не можешь подняться на вершину, карабкаясь на гору в одиночестве. Разве только что, может быть, ты встретишь там ангела . . . Да, вот именно. Я понял, что он задумал. Хотя он меня не поймет. Каков я, несущий идею? Я сгибаюсь. Я колеблюсь. Я рассчитываю свои шансы, лавирую, манипулирую, выживаю. Именно поэтому я не стану обвинять Хинд в неверности. Мы хорошая пара, лед и огонь. Щит ее семьи, сказочный красный лев, зубастая мантикора. Пусть играется со своим сатириком; между нами это никогда не было сексом. Я прикончу его, когда она будет прикончена. Вот великая ложь, думает Вождь Джахилии, погружаясь в сон: перо сильнее меча.

o o o

Состояния города Джахилии были сооружены на превосходстве песка над водой. В старину считалось надежней переправлять товар через пустыню, чем через море, где муссоны могли напасть в любое время. В те дни, до метеорологии, эти вещи невозможно было предсказать. По этой причине караван-сараи процветали. Изделия мира шли от Зафара до Сабы, а оттуда в Джахилию и оазис Мантриб и дальше в Мидьян, где жил Моисей; оттуда в Акабу и Египет. Из Джахилии начинались другие пути: на восток и северо-восток, к Месопотамии и великой персидской империи. В Петру и Пальмиру, где некогда Соломон любил Царицу Савскую. То были тучные дни. Но сейчас флотилии, бороздящие воды вокруг полуострова стали крепче, их команды – искуснее, их навигационные инструменты – точнее. Верблюжьи караваны проигрывают клиентуру кораблям. Корабль пустыни и морской корабль, старое соперничество, дает крен в равновесии сил. Правители Джахилии беспокоятся, но мало что могут сделать. Абу Симбел подозревает, что только паломничество стоит между городом и его гибелью. Совет разыскивает по всему миру статуи иноземных богов, чтобы привлечь новых паломников в песчаный город: но и в этом у них есть конкуренты. В Сабе на юге построен великий храм, алтарь, соперничающий с Домом Черного Камня. Многие паломники соблазнились идти на юг, и толпы на ярмарках Джахилии редеют. По совету Абу Симбела, правители Джахилии добавили к религиозным обрядам соблазнительные пряности богохульства. Город прославился своим разгулом, как игорный притон, бордель, место похабных песен и дикой громкой музыки. В одном случае несколько членов племени Шарк зашли слишком далеко в своей жадности к деньгам паломников. Привратники у Дома стали вымогать взятки от усталых странников; четверо из них, задетые тем, что не получили ничего кроме жалких грошей, столкнули двух путешественников к смерти по огромной крутой лестнице. Это дело обернулось против них, отбив охоту от повторных визитов . . . Сегодня, женщин-странниц часто похищают ради выкупа, или продают в рабство. Шайки молодых Шарков патрулируют город, блюдя свои собственные законы. Говорят, что Абу Симбел тайком встречается с их главарями, и управляет ими всеми. Таков мир, в который Махунд принес свое откровение: один один один. Посреди такого разнообразия, это слово звучит опасно.

Вождь приподнимается, и невольницы немедленно приближаются, чтоб возобновить свои намасливания и поглаживания. Он отгоняет из взмахом руки, хлопает в ладоши. Входит евнух. "Пошли посыльного в дом кахина Махунда," приказывает Абу Симбел. Мы устроим ему маленькое испытание. Честное соревнование: три против одного.

o o o

Носильщик воды, иммигрант, раб: трое последователей Махунда моются у колодца Замзам. В песчаном городе, их одержимость водой выглядит странно. Омовения, всегда омовения, со стоп до коленей, с плеч до локтей, с головы до шеи. С сухим туловищем, мокрыми конечностями и влажными головами, какими чудаками они выглядят! Шлеп, плюх, моются и молятся. На коленях, повергнув руки, ноги, головы в повсеместный песок и затем вновь начиная цикл воды и молитвы. Это легкие цели для Баалова пера. Их любовь к воде сродна измене; люди Джахилии признают всевластие песка. Он застревает между пальцами их рук и ног, покрывает их ресницы и волосы, засоряет их поры. Они открывают себя пустыне: приди, песок, омой нас сухостью. Таков обычай Джахилии от высшего гражданина до низшего из низших. Это люди кремния, и среди низ появились любители воды.

Баал обходит их с безопасного расстояния – с Билалом шутки плохи – и выкрикивает колкости. «Если бы идеи Махунда чего нибудь стоили, разве вы думаете, что они пользовались успехом только у отбросов, вроде вас?» Салман удерживает Билала: «Большой почет, что великий Баал решил нападать нас,» улыбается он, и Билал расслабляется, успокаивается. Халид-носильщик воды неспокоен, и как только он видит приближающююся тяжелую фигуру дяди Махунда, Хамзы, он в тревоге бежит к нему. В шестьдесят лет, Хамза до сих пор самый знаменитый в городе боец и охотник на львов. Хотя истина менее славна, чем хвала: Хамза множество раз был побежден в бою, спасен друзьями или удачей, вызволен из челюстей льва. У него есть деньги, чтоб такие предметы не появлялись в новостях. А возраст, и выживание, даруют некое подтверждение воинской легенде. Билал и Салман, забыв о Баале, следуют за Халидом. Все трое нервны, молоды.

Он до сих пор не вернулся домой, докладывает Хамза. А Халид, волнуясь: Но прошло уже несколько часов, что этот ублюдок с ним делает, пытает, тисками для пальцев, плетью? Опять, Салман самый спокойный: Это не стиль Симбела, говорит он, это что то подлое, будьте уверены. А Билал преданно мычит: Подлое или нет, я верю в него, в Пророка. Он не сломается. Хамза мягко упрекает его: Ох, Билал, сколько раз он должен тебе говорить? Держи свою веру для Бога. Вестник всего лишь человек. Напряжение прорывается из Халида: он грудью наступает на старика Хамзу, требуя ответа, Утверждаешь ли ты, что Вестник слаб? Хоть ты и его дядя . . . Хамза дает носильщику воды затрещину. Не давай ему увидеть твой страх, говорит он, даже, когда ты напуган до смерти.

Вчетвером, они опять моются, когда появляется Махунд; они теснятся вокруг него, кто-что-почему. Хамза держится позади. «Племянник, дело плохо,» по солдатски рявкает он. «Когда ты спускаешься с Кони, на тебе сияние. Сегодня это что то темное. Махунд садится на край колодца и скалится. «Мне предложили сделку.» Абу Симбел? кричит Халид, Немыслимо. Откажись. Верный Билал предостерегает его: не отчитывай Вестника. Конечно, он отказался. Салман Персидский спрашивает: Какую сделку? Махунд опять улыбается. «Хоть один из вас хочет узнать.»

«Это маленькое дело,» начинает он снова. «Песчинка. Абу Симбел просит Аллаха оказать ему одно маленькое одолжение.» Хамза видит его истощение. Как будто он боролся с демоном. Носильщик воды кричит: «Ничего! Ни йоту!» Хамза заставляет его замолчать.

«Если б наш великий Бог был способен в душе признать – он использовал это слово, признать, что три, только три из трехсот шестидесяти идолов в доме достойны поклонения . . .»

«Нет бога, кроме Бога!» кричит Билал. И его товарищи присоединяются: «Йа Алла!» Махунд выглядит сердитым. «Выслушают ли правоверные Вестника?» Они затихают, шаркая ногами по песку.

«Он просит у Аллаха одобрения Лат, Уззы и Манат. Взамен, он гарантирует, что нас будут терпеть, даже официально признают; в знак чего меня изберут в совет Джахилии. Таково предложение.»

Салман Персидский говорит: «Это ловушка. Если ты поднимешься на Кони и спустишься с такой Вестью, то он спросит, как ты заставил Джибриля снабдить тебя как раз нужным откровением? Он сможет назвать тебя шарлатаном, подделкой.»

Махунд качает головой. «Знаешь, Салман, я научился, как слушать. Часто, когда Джибриль появляется, он будто знает, что у меня в сердце. У меня обычно чувство, что он приходит изнутри моего сердца: из самых моих глубин, из моей души.»

«Или это другая ловушка,» настаивает Салман. «Сколько времени мы повторяли кредо, которое ты нам принес? Нет бога, кроме Бога. Кем мы станем, если оставим его теперь? Это ослабляет нас, выставляет нас на посмешище. Мы перестаем быть опасными. Никто никогда не примет нас снова всерьез.»

Махунд смеется, неподдельно забавляясь. «Может, ты не был здесь достаточно долго,» доброжелательно говорит он. «Разве ты не замечал? Люди не принимают нас всерьез. Никогда не набирается больше пятидесяти слушателей, когда я говорю, и половина из них – туристы. Разве ты не читал памфлеты, которые Баал развешивает по всему городу?» Он повторяет по памяти:

Вестник, пожалуйста, выслушай внимательно.

Твоей монофилии,

Твоему одному одному одному

Не место в Джахилии.

Вернуть отправителю.

«Они высмеивают нас повсюду, а ты называешь нас опасными,» кричит он. Теперь Хамза выглядит озабоченным. «Тебя никогда раньше не волновало их мнение. Почему же теперь? Почему после разговора с Симбелем?»

Махунд качает головой. «Иногда я думаю, что я должен облегчить людям веру.» Неловкое молчание охватывает учеников; они обмениваются взглядами, переступают с ноги на ногу. Махунд снова кричит. «Все вы знаете, что происходило. Наше неумение завоевать новообращенных. Люди не станут отказываться от своих богов. Не станут, нет.» Он встает, уходит от них в сторону, моется в одиночестве на дальней стороне колодца Замзам, встает на колени для молитвы.

«Люди погружены в темноту,» грустно говорит Билал. «Но они увидят. Они услышат. Бог один.» Страдание заражает всех четверых; даже Хамза подавлен. Махунд качнулся, и его последователи дрожат.

Он встает, кланяется, вздыхает, обходит кругом и присоединяется к ним. «Слушайте меня, вы все,» говорит он, обхватив одной рукой плечи Билала, второй – своего дяди. «Слушайте: это интересное предложение.»

Оставшийся без объятий Халид горько перебивает его: «Это заманчивое предложение.» Остальные выглядят шокированными. Хамза очень кротко обращается к носильщику воды. «Разве не ты, Халид, хотел драться со мной только из за того, что ты ошибочно предположил, что когда я назвал Вестника человеком, я на самом деле называл его слабаком? Что теперь? Моя очередь вызывать тебя на поединок?»

Махунд молит о перемирии. «Если мы будем ссориться, нет надежды.» Он пытается поднять дискуссию на теологический уровень. «Не предлагается, что Аллах примет их трех, как его равных. Даже не Лат. Только, чтоб им был дан некий промежуточный, меньший статус.»

«Как чертям,» вспыхивает Билал.

«Нет,» улавливает суть Салман Персидский. «Как архангелам. Вождь умный человек.»

«Ангелы и черти,» говорит Махунд. «Шайтан и Джибриль. Мы все уже признаём их существование, на полдороге между Богом и человеком. Абу Симбед просит, чтоб мы приняли всего лишь еще трех в это великое общество. Только трех, и он отмечает, все души Джахилии будут нашими.»

«А Дом очистят от статуй?» спрашивает Салман. Махунд отвечает, что это не обговаривалось. Салман качает головой. «Это делается, чтоб разрушить тебя.» И Билал добавляет: «Бог не может быть четырьмя.» И Халид, на грани слез: «Вестник, что ты говоришь? Лат, Манат, Узза – они все женщины! Сжалься! Теперь у нас будут богини? Эти старые журавлихи, цапли, ведьмы?»

Страдание, напряжение, утомление глубоко врезались в лицо Пророка. Которое Хамза, как солдат на поле боя, утешающий раненого товарища, заключает между своими ладонями. «Мы не можем решить это за тебя, племянник,» говорит он. «Поднимайся на гору. Иди спроси у Джибриля.»

o o o

Джибриль: сновидец, точка зрения которого иногда та, что у камеры, а в другой раз та, что у зрителя. Когда он камера, точка зрения в постоянном движении, он ненавидит неподвижные кадры, и поэтому он парит сверху на высоком кране, смотря вниз на уменьшенные фигуры актеров, или пикирует вниз и оказывается стоящим невидимым между ними, медленно поворачиваясь на каблуке, достигая трехсот шестидесяти градусной панорамы, а может, он попробует съемку из операторской тележки, следуя за идущими Баалом и Абу Симбелом, или в руках, с помощью стедикама он исследует тайны спальни Вождя. Но обычно он восседает на Конической Горе, как завсегдатай в бельэтаже, и Джахилия – его серебристый экран. Он смотрит и оценивает действие, как любой любитель кино, получая удовольствие от драк, неверностей, моральных кризисов, но, мужик, на настоящий хит не хватает девочек, и где же чертовы песни? Они должны были развить эту сцену с ярмаркой, может, эпизодическая роль для Пимпл Билимории, покачивающей своими знаменитый ягодицами в шатре выступлений.

А потом, без предупреждения, Хамза говорит Махунду: «Иди спроси у Джибриля,» и он, сновидец, чувствует, как его сердце скачет от испуга, кого, меня? Я должен знать ответы здесь? Я сижу здесь, смотрю эту картину, и теперь актер указывает пальцем на меня, кто слыхал о чем то подобном, кто просит у чертовых зрителей «теологического» фильма разрешить чертов сюжет? - Но в то время, как сон передвигается, он меняет форму, он, Джибриль, уже не простой зритель, а главный актер, звезда. Со своей старой слабостью, набирая слишком много ролей, да, да, он играет не только архангела но и его, бизнесмена, Вестника, Махунда, забирающегося на гору, когда он появляется. Нужна аккуратная резка, чтобы провернуть эту двойную роль, вдвоем им никак нельзя появляться в том же кадре, каждый должен обращаться к пустому месту, к воображаемому воплощению другого, и полагаться на технологию, чтоб та создала нехватающее зрелище, с помощью ножниц и клейкой ленты, или, что более экзотично, с помощью блуждающей маски. Не путать ха ха с каким нибудь ковром-самолетом.

Он понял: то, что он боится другого, бизнесмена, разве это не безумие? Архангел трепещет перед смертным. Это правда, но: тот страх, который ты чувствуешь, оказавшись впервые на съемочной площадке и вот-вот на сцену выйдет одна из живых легенд кино; ты думаешь, я опозорюсь, забуду роль, провалю сцену, ты безумно желаешь быть достойным. Тебя затягивает спутная струя его таланта, он может выставить тебя в выгодном свете, как честолюбца, но ты поймешь, если не исполнишь свою долю работы и, хуже, он тоже это поймет. Страх Джибриля, страх самого себя, который создан его сном, заставляет его бороться с приходом Махунда, пытаться отдалить его, но он идет сейчас, вопросов нет, и архангел затаивает дыхание.

Эти сны, где тебя выталкивают на сцену, когда у тебя там нет никакого дела, ты не знаешь материала, не выучил ни строки, но толпа зрителей смотрит, ждет: такое чувство. Или правдивая история о белой актрисе, исполнявшей роль черной женщины у Шекспира. Она вышла на сцену и тогда осознала что на ней до сих пор были ее очки, ох, но она забыла покрыть черной краской ладони и поэтому не могла поднять руку и снять их, двойной ох: и такой тоже. Махунд идет ко мне за откровением, просит меня выбрать между монотеистической и генотеистической альтернативой, а я просто какой то дурацкий актер, которому снится грёбаный кошмар, какого хрена я знаю, яар, что сказать тебе, на помощь. На помощь.

o o o

Чтобы добраться до Конической Горы из Джахилии, надо пройти через темные ущелья, где песок не белый, не чистый песок, процеженный давным давно через тела морских огурцов, а черный и мрачный, поглощающий свет солнца. Кони сгибается над тобой, как

воображаемое чудовище. Ты восходишь по его хребту. Оставив позади последние деревья, белоцветные с толстыми, молочными листьями, ты взбираешься среди валунов, которые, чем выше ты поднимаешься, становятся больше, пока они не становятся похожими на огромные стены и не начинают заслонять солнце. Ящерицы синие, как тени. Теперь ты на вершине, Джахилия позади тебя, бесцветная пустыня спереди. Ты спускаешься по стороне пустыни, и примерно пятьсот футов ниже ты приходишь к пещере, которая достаточно высока, чтобы можно стоять в ней прямо, и пол которой покрыт чудесным альбиносным песком. Залезая, ты слышишь, как пустынные голуби воркуют твое имя, и камни тоже приветствуют тебя, на твоем языке, взывая Махунд, Махунд. Когда ты добираешься до пещеры, ты устал, ты ложишься, ты засыпаешь.

o o o

Но, отдохнув, он входит в другой вид сна, своего рода не-сон, состояние, которое он называет своим слушанием, и он чувствует щемящую боль в кишках, как будто что-то пытается родиться, и теперь Джибриль, парящий-сверху-глядящий-вниз, чувствует смятение, кто я, в эти мгновения начинает казаться, что архангел на самом деле внутри Пророка, это я – щемящая боль в кишках, я – ангел, выдавливаемый из пупка спящего, я выхожу, Джибриль Фаришта, в то время как мое другое «я», Махунд, лежит, слушая, в трансе, я связан с ним, пупок к пупку, сияющей нитью света, невозможно сказать, кому из нас снится другой. Мы перетекаем в обе стороны по пуповине. Сегодня, Джибриль чувствует, кроме подавляющей мощности Махунда, свое отчаяние: свои сомнения. А также, что он в большой нужде, но Джибриль до сих пор не знает свою роль . . . он слушает слушающего-который-также-спрашивающий. Махунд спрашивает: Им были показаны чудеса, но они не уверовали. Они видели, как ты явился ко мне, на виду у всего города, и открыл мою грудь, они видели, как ты обмыл мое сердце в водах Замзама и заменил его внутри моего тела. Многие из них видели это, но тем не менее они поклоняются камням. А когда ты пришел ночью и перенес меня по воздуху в Иерусалим и я парил над святым городом, разве я не вернулся и не описал его в точности, как он есть, верно во всех тонкостях? Так, что не могло быть сомнения в чуде, и все же они пошли к Лат. Разве я не сделал уже все, что было в моих силах, чтобы облегчить им дело? Когда ты вознес меня к самому Трону, и Аллах возложил на правоверных великое бремя сорока молитв в день. На обратном пути я встретил Моисея и он сказал, бремя слишком тяжело, вернись и моли о меньшем. Четыре раза я возвращался, четыре раза Моисей говорил, все еще слишком много, иди обратно. Но на четвертый раз Аллах уменьшил обязанность до пяти молитв и я отказался возвращаться. Я стыдился выпрашивать еще. В его щедрости он просит пять вместо сорока, и все равно они любят Манат, они хотят Уззу. Что я могу поделать? Что я должен проповедовать?

Джибриль хранит молчание, лишенный ответов, ради всего святого, бхай, не спрашивай меня. Муки Махунда ужасны. Он спрашивает: возможно ли, что они действительно ангелицы? Лат, Манат, Узза . . . могу ли я назвать их ангельскими? Джибриль, есть ли у тебя сестры? Это ли дочери Бога? И он терзает себя, О моя гордыня, я заносчивый человек, слабость ли это, лишь греза о могуществе? Должен ли я предать самого себя ради места в совете? Разумно и мудро ли это, или пусто и самолюбно? Я даже не знаю, чистосердечен ли Вождь. Знает ли он сам? Может, даже он не знает. Я слаб, а он силен, предложение дает ему множество путей, чтоб разрушить меня. Но и я тоже могу много выиграть. Души города, мира, они наверняка стоят трех ангелов? Настолько ли Аллах непреклонен, что он не примет еще трех, чтоб спасти род людской? - Я ничего не знаю. - Должен ли Бог быть высокомерным или смиренным, величественным или простым, уступчивым или нет? Каков он, несущий идею? Каков я?

o o o

На полпути в сон, или на полпути обратно в бодрствование, Джибриль Фаришта часто наполняется возмущением не-явлением в преследующих его снах Того, у которого должны быть ответы, Он никогда не показывается, тот, который держался в стороне, когда я умирал, когда я так в нем нуждался. Тот, в котором все дело, Аллах Ишвар Бог. Отсутствует, как всегда, в то время как мы терзаемся и мучаемся во имя него.

Высшее Существо держится в стороне; а повторяется эта сцена, завороженный Пророк,

выдавливание, нить света, а затем Джибриль в своей двойной роли: и сверху-глядя-вниз, и снизу-смотря-вверх. И оба они напуганы до смерти трансцендентностью этого. Джибриль парализован присутствием Пророка, его величием, думает не могу издать ни звука покажусь таким чертовым дураком. Совет Хамзы: никогда не показывай свой страх: архангелам нужен такой совет, как и носильщикам воды. Архангел должен выглядеть бесстрастным, что подумает Пророк, если Благословенный Богом начнет нечленораздельно бормотать из-за страха перед публикой?

Происходит: откровение. Так: Махунд, по прежнему в своем не-сне, затвердевает, вены набухают у него на шее, он сжимается посередине. Нет, нет, ничего подобного на эпилептический припадок, это нельзя объяснить так просто; какой эпилептический припадок когда либо приводил к тому, что день превращался в ночь, что тучи собирались над головой, что воздух сгущался в туман, в то время, как ангел, одуревший от страха, висел в небе над страдальцем, держась, как бумажный змей на золотистой нити? Щемящая боль, опять щемящая боль и теперь чудо начинается у него меня нас в кишках, он налегает на что-то что есть сил, что-то вынуждая, и Джибриль начинает ощущать эту нагрузку эту мощь, вот она действует на мою собственную челюсть, открывая закрывая; и сила, возникшая внутри Махунда, поднимается до моих голосовых связок и приходит голос. Не мой голос я никогда не знал таких слов я не первоклассный оратор никогда им не был никогда не буду но это не мой голос это Голос.

Глаза Махунда широко открываются, он зрит некое видение, глядит на него, ах, точно, вспоминает Джибриль, на меня. Он видит меня. Мои губы двигаются, их двигают. Что, кто? Не знаю, не могу сказать. Тем не менее, вот они, исходят из моего рта, по моей глотке, сквозь мои зубы: Слова.

Быть Боговым почтальоном невесело, яар.

Нононо: в этой картине Бога нет.

Бог знает, чьим почтальоном я был.

o o o

В Джахилии они ждут Махунда у колодца. Халид, носильщик воды, как всегда, наиболее нетерпеливый, убегает к городским воротам, чтобы наблюдать. Хамза, который, как и все старые солдаты, привык составлять самому себе компанию, сидит на корточках в пыли и играется с камешками. Нет ощущения спешки; иногда его нет днями, даже неделями. А сегодня город почти пуст; все ушли к огромным шатрам на ярмарке послушать, как соревнуются поэты. В тишине слышен только шум камешков Хамзы, и кудахтанье пары сизых голубей, гостей с Конической Горы. Затем они слышат топот бегущих ног.

Прибегает Халид, запыхавшись, выглядит невеселым. Вестник вернулся, но он не идет к Замзаму. Теперь они все стоят на ногах, в недоумении от такого отступления от установившейся практики. Те, кто ждали с пальмовыми листьями и стеблями, спрашивают Хамзу: Так, значит, Вести не будет? Но Халид, до сих пор переводя дыхание, качает головой. «Думаю, что будет. Он выглядит, будто Слово было дано. Но он не обратился ко мне и вместо этого пошел на ярмарку.»

Хамза принимает на себя командование, пресекая обсуждение, и ведет их за собой. Последователи – собралось примерно двадцать – следуют за ним в злачные места города, с выражением благочестивого отвращения. Лишь Хамза, кажется, с удовольствием ожидает ярмарку.

Снаружи шатров Владельцев Пятнистых Верблюдов они находят Махунда, стоящего с закрытыми глазами, собирающегося с духом на дело. Они задают тревожные вопросы; он не отвечает. Через несколько мгновений, он заходит в шатер поэзии.

o o o

Внутри шатра, публика реагирует на появление непопулярного Пророка и его жалких последователей насмешками. Но когда Махунд проходит вперед, его глаза плотно закрыты, шикание и свист затихают и воцаряется тишина. Махунд ни на миг не открывает своих глаз, но его поступь уверенна, и он доходит до сцены без спотыканий и столкновений. Он поднимается по нескольким ступеням в свет; его глаза все еще сомкнуты. Собравшиеся лирические поэты, сочинители убийственных элегий, повествовательные рифмоплеты и сатирики – Баал здесь, конечно – глядят в изумлении, но также с некоторым беспокойством, на ходящего во сне Махунда. В толпе его ученики толкаются ради места. Писцы дерутся, чтоб оказаться рядом с ним, записать все, что бы он ни сказал.

Вождь Абу Симбел отдыхает среди подушек на шелковистом ковре, расположенным у сцены. Вместе с ним его жена Хинд, ослепительная в золотом египетском ожерелье, с этим прославленным греческим профилем с черными волосами, длинными, как ее тело. Абу Симбел поднимается и зовет Махунда: «Добро пожаловать.» Он сама учтивость. «Добро пожаловать, Махунд, провидец, кахин.» Это публичное выражение почтения, и оно впечатляет собравшуюся толпу. Учеников Пророка больше не отпихивают в сторону, а дают пройти. Смущенные, наполовину польщенные, они выходят вперед. Махунд говорит, не открывая глаз.

«Это сборище множества поэтов,» произносит он ясно, «и я не могу утверждать, что я один из них. Но я Вестник, и я несу стихи от Того, который более велик, чем все те, кто здесь собрались.»

Зрители теряют терпение. Религия для храма; как джахилийцы, так и паломники собрались здесь ради увеселения. Заткните глотку этому парню! Выкиньте его вон! - Но Абу Симбел говорит снова. «Если твой Бог действительно разговаривал с тобой,» произносит он, «то весь мир должен это услышать.» И в тот же миг в огромном шатре наступает полная тишина.

«Звезда,» выкрикивает Махунд, и писцы принимаются писать.

«Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!»

«Клянусь Плеядами во время их заката: Ваш собрат не ошибается и не обольщен он.»

«И не говорит он по своей прихоти. Это откровение внушенное: обладатель мощи учил его.»

«Он стоял на высшем небосклоне: властелин силы. Затем он приблизился, ближе, чем длина двух луков, и открыл своему рабу то, что открылось.»

«Сердце раба подтвердило то, что он видел. Неужели вы осмелитесь оспаривать то, что было увидено?»

«Я видел его также у самого дальнего дерева Лотоса, при котором Сад Прибежища. Когда над тем деревом витали те, кто витает, глаз мой не отрывался, и взор мой не блуждал, и я видел некоторые из величайших знамений Господа.»

На этом этапе, без малейшего признака колебания или сомнения, он декламирует два следующих стиха.

«Размышлял ли ты о Лат и Уззе, и Манат, третьей, другой?» - После первого стиха, Хинд поднимается на ноги; Вождь Джахилии уже стоит очень прямо. И Махунд, с закрытыми глазами, читает: «Они величественные птицы, и их заступничество воистину желанно.»

В то время как шум – крики, одобрительные возгласы, сплетни, вопли преданности богине Ал-Лат – нарастает и взрывается внутри шатра, уже изумленное собрание наблюдает вдвойне сенсационное зрелище, когда Вождь Абу Симбел кладет свои большие пальцы на мочки ушей, распускает пальцы обеих рук и произносит громким голосом лозунг: «Аллаху Акбар.» Вслед чего он падает на колени и прикладывается обдуманным лбом к земле. Его жена, Хинд, немедленно следует его примеру.

Носильщик воды Халид оставался у открытого полога палатки во время этих событий. Теперь он с ужасом смотрит, как все собравшиеся там, и толпа в шатре и избыток мужчин и женщин снаружи, начинают преклонять колени, ряд за рядом, движение распространяется от Хинд и Вождя, будто они были камешками, брошенными в озеро; пока все сборище, как внутри, так и снаружи , не стоит на коленях задницей-сверху перед закрывшим глаза Пророком, который признал божественных покровителей города. Сам Вестник остается стоящим, как будто не желая присоединиться к собравшимся в их преданности. Разрыдавшись, носильщик воды убегает в пустой центр песчаного города. Когда он бежит, его слезы выжигают дыры в земле, как будто они содержат некий вид терпкой разъедающей кислоты.

Махунд остается неподвижным. Ни следа влаги нельзя обнаружить на ресницах его закрытых глаз.

o o o

В этот вечер скорбного триумфа бизнесмена в шатре неверующих, происходят несколько убийств, ужасно отомстить за которые первая дама Джахилии будет ждать годами.

Дядя Пророка Хамза идет домой один, с опущенной и поседевшей в сумерках этой унылой победы головой, когда он слышит рев и подняв глаза, видит громадного багряного льва, готовящегося прыгнуть на него с высоких зубчатых стен города. Он знает это чудовище, это предание.

Сияние его багряной шкуры сливается с мерцающим блеском пустынных песков. Через его ноздри оно выдыхает ужас необитаемых мест мира. Оно выплевывает чуму, и когда армии осмеливаются зайти в пустыню, оно пожирает их полностью. Через синий последний вечерний свет он кричит на зверя, готовясь, безоружный как он есть, встретить свою смерть. «Прыгай, ублюдочная тварь, мантикора. Я душил больших кошек голыми руками в свое время.» Когда я был моложе. Когда я был молодым.

Позади него слышится смех, и удаленный смех отзывается эхом, или так кажется, с зубчатых стен. Он смотрит вокруг; мантикора исчезла с парапета. Он окружен группой джахилийцев в маскарадных костюмах, возвращающихся с ярмарки и хихикающих. «Теперь, когда эти мистики приняли нашу Лат, им чудятся новые боги за каждым углом, не так?» Хамза, понимая, что ночь будет полна ужасов, возвращается домой и требует свою боевую саблю. «Более всего на свете,» рычит он на тонкого, как бумага, слугу, служившему ему на войне и мире сорок четыре года, «я ненавижу признавать, что мои враги правы. Намного лучше прикончить ублюдков, я всегда думал. Самое чертовски чистое решение.» Сабля оставалась зачехленной в кожаных ножнах с того дня, как племянник обратил его в свою веру, но сегодня ночью, он признается слуге, «Лев на воле. Мир должен потерпеть.»

Это последняя ночь празднества Ибрахима. Джахилия – маскарад и сумасшествие. Намазанные маслом жирные тела борцов завершили свои извивания, и семь поэм приколочены к стенам Дома Черного Камня. Теперь поющие проститутки сменили поэтов, и танцующие проститутки, также с намасленными телами, тоже выходят на работу; ночная борьба заменяет ее дневную разновидность. Куртизанки танцуют и поют в золотых, птичьих масках с клювами, и золото отражается в сияющих глазах их клиентов. Золото, повсюду золото, в ладонях спекулирующих джахилийцев и их сладострастных клиентов, в пылающих песчаных жаровнях, в светящихся стенах ночного города. Хамза, страдая, идет через наполненные золотом улицы, мимо паломников, лежащих без сознания, в то время, как карманники зарабатывают себе на жизнь. Он слышит затуманенный вином кутеж из каждого сияющего золотом дверного проема и чувствует, как песни и воющий смех и звон монет причиняют ему боль, будто смертельные обиды. Но он не находит то, что он ищет, не здесь, и он уходит от освещенного разгула золота и начинает прокрадываться через тени, выслеживая призрак льва. И находит, после нескольких часов поиска, то, что, он знал, выжидает в темном углу внешней стены города, создание из его видения, красная мантикора с тройным рядом зубов. У мантикоры голубые глаза и лицо мужчины и ее голос – наполовину труба и наполовину флейта. Она быстра, как ветер, ее когти – штопоры, а ее хвост испускает ядовитые шипы. Она обожает питаться человеческой плотью . . . идет стычка. Ножи свистят в тишине, изредка слышится лязг металла о металл. Хамза узнает атакуемых: Халида, Салмана, Билала. Теперь сам Хамза – лев, он обнажает свою саблю, рыком разрывает тишину в клочья, бежит вперед так быстро, насколько шестидесятилетние ноги ему позволяют. Напавшие на его друзей неузнаваемы за их масками.

Это вечер масок. Проходя через развратные улицы Джахилии, с сердцем, наполненным желчью, Хамза видел мужчин и женщин в обличье орлов, шакалов, лошадей, грифонов, саламандр, кабанов, птиц Рух; вытекая из мрака переулков появлялись двухголовые амфисбены и крылатые быки, известные под именем ассирийских сфинксов. Джинны, гурии, демоны заполнили город в эту ночь фантасмагории и вожделения. Но только сейчас, в этом темном месте, он видит те красные маски, которые он разыскивал. Маски человекольва: он бросается навстречу своей судьбе.

o o o

Охваченные самоубийственной горечью, трое учеников начали пить, и из-за их незнакомства с алкоголем они очень скоро не просто опьянели, а мертвецки напились. Стоя на маленькой базарной площади, они начали оскорблять прохожих, и вскоре носильщик воды Халид стал, бахвалясь, потрясать своими мехами с водой. Он мог уничтожить город, у него с собой было абсолютное оружие. Вода: она очистит отвратительную Джахилию, смоет ее, так, что можно будет начать с начала на очищенных белых песках. Именно тогда мужчины-львы начали преследовать их, и после длительной погони они оказались загнанными в угол, опьянение улетучилось вследствие их страха, их взгляды были устремлены на красные маски смерти, когда, как раз вовремя, появился Хамза.

. . . Джибриль парит над городом, наблюдая за боем. Он быстро заканчивается, когда на место прибывает Хамза. Двое ряженых нападающих спасаются бегством, двое лежат мертвыми. Билал, Халид и Салман порезаны, но не слишком сильно. Тяжелей, чем их раны, новости, скрывающиеся за львиными масками мертвецов. «Братья Хинд,» распознает Хамза. «Дела наши подходят к концу.»

Убийцы мантикор, водные террористы, последователи Махунда, садятся и рыдают в тени городской стены.

o o o

Что касается его, Пророка Вестника Бизнесмена: его глаза теперь открыты. Он меряет шагами внутренний двор его дома, дома его жены, и не хочет заходить внутрь к ней. Ей почти семьдесят лет и в эти дни он воспринимает ее больше как мать, нежели как жену.

Она, богатая женщина, которая давным давно наняла его, чтобы управлять ее караванами. Его административные навыки были первым из того, что ей понравилось в нем. И через некоторое время, они влюбились. Непросто быть блестящей, преуспевающей женщиной в городе, где божества женского пола, но женщины – всего лишь товар. Мужчины или боялись ее, или думали, что она настолько сильна, что ей не нужно их внимание. Он не боялся, и он дал ей чувство постоянства, в котором она нуждалась. В то время, как он, сирота, нашел в ней много женщин внутри одной: мать сестру любовницу предсказательницу подругу. Когда он думал, что сошел с ума, именно она поверила в его видения. «Это архангел,» сказала она ему, «а не какой то туман у тебя в голове. Это Джибриль, а ты – Вестник Бога.»

Он не может не хочет видеть ее сейчас. Она следит за ним через окно с каменной решеткой. Он не может перестать ходить, двигаясь вокруг двора в беспорядочной последовательности бессознательных геометрических фигур, его шаги набрасывают череду эллипсов, трапеций, ромбов, овалов, окружностей. В то время, как она вспоминает, как он возвращался из караванных походов с множеством рассказов, услышанных в придорожных оазисах. Пророк Иса родился у женщины по имени Мариам, родился не от мужчины, под пальмой в пустыне. Рассказы, из за которых его глаза сияли, а потом угасали в отдалении. Она вспоминает его возбудимость: страсть, с которой он доказывал, если требовалось, всю ночь, что старые кочевые времена были лучше, чем этот золотой город, где люди бросали своих маленьких дочерей в пустыне. В старых племенах заботились даже о самом бедном сироте. Бог в пустыне, говорил он, а не здесь, в этом городе-ошибке. И она отвечала, Никто не спорит, любовь моя, уже поздно, а завтра надо заняться счетами.

У нее длинные уши; она уже слышала, что он сказал насчет Лат, Уззы, Манат. Ну и что? В старые времена он хотел защитить маленьких дочерей Джахилии; почему бы ему не взять под свое крыло и дочерей Аллаха? Но после того, как она задает себе этот вопрос, она качает головой и тяжело прислоняется к прохладной стене у ее зарешеченного камнем окна. Тогда как внизу ее муж ходит пятиугольниками, параллелограммами, шестиконечными звездами, а затем абстрактными и все более лабиринтными узорами, у которых нет имени, будто он не способен найти простую линию.

Тем не менее, когда она выглядывает во двор через несколько мгновений, его уже нет.

o o o

Пророк просыпается в шелковой постели, с разрывающей головной болью, в комнате, которую он никогда не видел. За окном солнце приближается к своему свирепому зениту, и из белизны вырисовывается высокая фигура в черном с капюшоном плаще, которая тихо поет выразительным, низким голосом. Песня, которую поют хором женщины Джахилии, провожая мужчин на войну.

Вперед идите и мы вас обнимем,

Мы вас обнимем, мы вас обнимем,

вперед идите и мы вас обнимем,

мягкий расстелим для вас ковер.

Назад поверните и мы вас покинем,

Мы вас бросим, мы вас покинем,

отступите и мы вас разлюбим,

любви нет, где есть позор.

Он узнает голос Хинд, поднимается и обнаруживает себя голышом под кремовой простыней. Он зовет ее: «На меня напали?» Хинд поворачивается к нему, улыбаясь своей Хинд-улыбкой. «Напали?» передразнивает она его, и хлопает в ладоши для завтрака. Прислужники входят, приносят, подают, убирают, выметаются. Махунду предоставляют шелковый черно-золотой халат; Хинд подчеркнуто отводит взгляд. «Моя голова,» спрашивает он снова. «Меня ударили?» Она стоит у окна, низко склонив голову, изображая скромную горничную. «Ох, Вестник, Вестник,» насмехается она над ним. «Какой же негалантный Вестник. Разве ты не мог зайти ко мне в комнату в сознании, по своей собственной воле? Нет, конечно нет, я вызываю у тебя отвращение, я уверена.» Он не собирается играть в ее игру. «Я пленник?» спрашивает он, и опять она смеется над ним. «Не будь глупым.» А затем, пожав плечами, смягчается: «Вчера вечером я шла по улицам города, в маске, чтоб посмотреть на празднества, и обо что мне пришлось споткнуться, как не о твое бесчувственное тело? Будто пьяница в канаве, Махунд. Я послала своих слуг за носилками и принесла тебя домой. Скажи спасибо.»

«Спасибо.»

«Не думаю, что тебя узнали,» говорит она. «Тогда, возможно, ты был бы мертв. Сам знаешь, что творилось в городе вчера вечером. Люди перебарщивают. Мои собственные братья до сих пор не вернулись домой.»

Теперь он вспоминает, его мучительную прогулку по развратному городу, глядя на души, которые он предположительно спас, смотря на изображения симургов, маски чертей, бегемотов и гиппогрифов. Усталость этого долгого дня, за который он спустился с Конической Горы, пошел в город, перенес нагрузку событий в шатре поэзии – а затем, ярость последователей, сомнения – все это пересилило его. «Я потерял сознание,» вспоминает он.

Она подходит и присаживается рядом с ним на кровати, протягивает палец, находит зазор в его халате, поглаживает его грудь. «Потерял сознание,» шепчет она. «Это слабость, Махунд. Ты становишься слабым?»

Она кладет ласкающий палец на его губы до того, как он успевает ответить. «Ничего не говори, Махунд. Я жена Вождя, и никто из нас не является твоим другом. Впрочем, мой муж – слабый человек. В Джахилии думают, что он хитер, но я лучше знаю. Он знает, что я беру любовников и ничего с этим не делает, потому что храмы находятся под попечением моей семьи. Храмы Лат, Уззы, Манат. Мечети, могу ли я так их назвать? - твоих новых ангелов.» Она подносит ему кубики дыни на блюде, пытается кормить его своими пальцами. Он не дает ей положить фрукт в свой рот, берет куски своей рукой, ест. Она продолжает. «Моим последним любовником был мальчик, Баал.» Она наблюдает за гневом на его лице. «Да,» с удовольствием говорит она. «Я слышала, что он действует тебе на нервы. Но он не имеет значения. Ни он, ни Абу Симбел не ровня тебе. Но я – да.»

«Мне надо идти,» говорит он. «Скоро,» отвечает она, возвращаясь к окну. По периметру города собирают шатры, длинные процессии верблюдов готовятся к отбытию, конвои тележек уже направляются вдаль через пустыню; карнавал окончен. Она вновь поворачивается к нему.

«Я ровня тебе,» повторяет она, «а также твоя противоположность. Я не хочу, чтоб ты был слабым. Тебе не стоило делать то, что ты сделал.»

«Но ты извлечешь для себя пользу,» с горечью отвечает Махунд. «Теперь ничего не угрожает доходам твоих храмов.»

«Ты не понимаешь сути,» мягко говорит она, подвигаясь ближе к нему, приблизив ее лицо к его лицу. «Если ты за Аллаха, то я за Ал-Лат. А она не верит твоему Богу, когда он признает ее. Ее противостояние ему непримиримо, бесповоротно, поглощающее. Война между нами не может окончиться перемирием. И что за перемирие! У тебя покровительственный, снисходительный господь. Ал-Лат не имеет ни малейшего желания быть его дочерью. Она его ровня, как я – твоя. Спроси Баала: он ее знает. И он знает меня.»

«Значит, Вождь нарушит свое обещание,» говорит Махунд.

«Кто знает?» усмехается Хинд. «Он не знает даже себя. Он должен рассчитать шансы. Слабак, как я тебе говорила. Но ты знаешь, что я говорю правду. Между Аллахом и Тремя не может быть мира. Я не хочу мира. Я хочу войны. До смерти; такова я, несущая идею. Каков ты?»

«Ты песок, а я вода,» говорит Махунд. «Вода смывает песок.»

«А пустыня впитывает воду,» отвечает ему Хинд. «Взгляни вокруг.»

Вскоре после его ухода раненые мужчины приходят в дворец Вождя, собравшись со смелостью сообщить Хинд, что старый Хамза убил ее братьев. Но к тому времени Вестника нигде не найти; он направляется, опять, медленно, в сторону Конической Горы.

o o o

Когда он устает, Джибрилю хочется убить свою мать за то, что она дала ему такое чертовски дурацкое прозвище, ангел, что за слово, он умоляет что? кого? чтоб его избавили от города снов с осыпающимися песчаными дворцами и львами с тремя рядами зубов, хватит омовений сердец пророков и перечислений указаний или обещаний рая, да настанет конец откровениям, финито, каттам-шуд. Чего он страстно желает: черный, лишенный сновидений сон. Гребаные сновидения, причина всех несчастий людского рода, а также фильмы, если б я был Богом, я бы вырезал воображение из людей, и тогда, может быть, бедные ублюдки вроде меня могли бы хорошо выспаться ночью. Борясь со сном, он заставляет свои глаза оставаться открытыми, не мигать, пока зрительный пурпур не исчезает с сетчатки и ослепляет его, но он всего лишь человек, в конце концов он падает в кроличью нору и вот он снова в Стране Чудес, на горе, и бизнесмен просыпается, и опять его желание, его нужда, начинает работать, в этот раз не на моих челюстях и на моем голосе, но на всем моем теле; он уменьшает меня до своих собственных размеров и тащит меня к себе, его поле притяжения невероятно, мощное, будто у чертовой суперзвезды . . . и затем Джибриль и Пророк борются, голые, перекатываясь туда-обратно, в этой пещере чистого белого песка, который возвышается вокруг них, словно завеса. Как будто он изучает меня, обыскивает меня, как будто именно я подвергаюсь проверке.»

В пещере, пятьсот футов ниже вершины Конической Горы, Махунд борется с архангелом, бросает его из стороны в сторону, и, уверяю вас, он попадает всюду, его язык внутри моего уха его кулак вокруг моих яиц, никогда не было человека с такой яростью внутри, он обязан обязан знать он обязан З Н А Т Ь а мне нечего ему сказать, он в два раза в лучшей форме, чем я и в четыре раза умнее, как минимум, может, мы оба учили самих себя много слушая но ясно как на ладони он даже лучший слушатель чем я; и вот мы катаемся лягаемся и царапаемся, он довольно сильно порезан но конечно моя кожа остается гладкой как у младенца, ты не можешь удержать ангела чертовыми колючками, не можешь ушибить его камнем. И у них есть зрители, джинны и африты и всякие духи сидят на валунах и наблюдают за борьбой, а в небе три крылатых существа, выглядящие, как цапли или как лебеди или просто как женщины, в зависимости от игры света . . . Махунд заканчивает это. Он бросает борьбу.

После того, как они боролись часами или даже неделями Махунд придавлен под ангелом, чего он и хотел, это его воля наполняла меня и дала мне силу сдерживать его, потому что архангелы не могут терпеть поражение в таких схватках, это было бы неправильно, только чертей избивают при таких обстоятельствах, и в тот момент как я оказался сверху он стал плакать от радости и тогда он проделал свой старый фокус, заставив мой рот открыться и мой голос, Голос, снова излиться из меня, заставив его облить его всего, будто тошнотой.

o o o

В конце своего соревнования по борьбе с Архангелом Джибрилем, Пророк впадает в его привычный, изможденный, после-откровенческий сон, но в этот раз он оживает быстрее, чем обычно. Когда он приходит в чувство в этой высокой глуши, никого не видно, никакие крылатые существа не сидят на скалах, и он вскакивает на ноги, обуянный срочностью его новостей. «Это был Дьявол,» громко обращается он к пустому воздуху, делая это правдой, дав этому голос. «В последний раз, это был Шайтан.» Это то, что он слышал в его слушании, что его обманули, что Дьявол пришел к нему под обличьем архангела, так что стихи, которые он запомнил, те, что он читал в шатре поэзии, были не настоящим делом, а дьявольской противоположностью, не божественными, а сатанинскими. Он как можно быстрее возвращается в город, чтоб стереть мерзкие стихи, от которых разит серой, вычеркнуть их из записей на раз и навсегда, так, чтоб они сохранились только в двух не заслуживающих доверия сборниках старых преданий, и ортодоксальные толкователи попытаются вытереть их рассказ, но Джибрилю, парящему-наблюдающему со своего наивысшего угла камеры, известна одна маленькая подробность, всего лишь одна малюсенькая деталь, которая немного составляет проблему, а именно то, что это был я оба раза, баба, и в первый раз я, и во второй тоже я. Из моего рта вышли и высказывание и отрицание, положенное и противоположное, стихи и грехи, все вместе, а нам всем известно, как мой рот стал работать.

«Сначало то был Дьявол,» бормочет Махунд, спеша в Джахилию. «Но в этот раз, ангел, без сомнений. Он прижал меня к земле.»

o o o

Ученики останавливают его в ущельях у подножия Конической Горы, чтоб предупредить его о ярости Хинд, которая одела белые траурные одеяния и распустила свои черные волосы, пустив их летать вокруг нее, будто порывы бури, или волочиться в пыли, стирая ее следы, так, что она казалась воплощением самого духа возмездия. Они все бежали из города, и Хамза тоже прячется, выжидая; но ходят слухи, что Абу Симбел пока не внял мольбам его жены о крови, которая смоет кровь. Он до сих пор высчитывает шансы в вопросе Махунда и богинь. Махунд, вопреки совету его последователей, возвращается в Джахилию, направляясь прямо в Дом Черного Камня. Ученики следуют за ним, несмотря на свой страх. Толпа собирается в надежде на дальнейший скандал или расчленение или некое подобное развлечение. Махунд их не разочаровывает.

Он стоит перед статуями Трех и объявляет об отмене стихов, которые Шайтан нашептал в его уши. Эти стихи изгнаны из истинного изложения, аль-кур'ана. Взамен их гремят новые стихи.

«Неужели у Него будут дочери, а у вас сыновья?» читает Махунд. «Это было бы прекрасным делением!»

«Это всего лишь имена, которые вам приснились, вам и вашим отцам. Аллах не облек их никакой властью.»

Он покидает огорошенный Дом до того, как кому нибудь приходит в голову поднять или бросить первый камень.

o o o

После отречения от Сатанинских стихов, Пророк Махунд возвращается домой и обнаруживает, что его ожидает некоторого вида наказание. Некоторого вида месть – чья? Светлая или темная? Хорошего или плохого человека? - нанесенная, как нередко бывает, невинному. Жена Пророка, семидесяти лет, сидит у подножия окна с каменной решеткой, сидит прямо, спиной к стене, мертвая. Махунд, во власти его несчастья, замыкается в себе, не произносит почти ни слова в течении нескольких недель. Вождь Джахилии вводит меры для преследования, которое продвигается слишком медленно для Хинд. Имя новой религии – Покорность; теперь Абу Симбел издает указ, что ее приверженцы должны покориться изолированию в наиболее убогом, заполненном лачугами районе города; комендантскому часу; запрету на прием на работу. Также происходят множество физических нападений, на женщин плюют в лавках, правоверных избивают банды молодых хулиганов, которыми Вождь втайне управляет, ночами через окно кидают огонь, чтоб он упал среди ничего не подозревающих спящих. И, следуя одному из известных исторических парадоксов, число правоверных умножается, будто посев, чудесным образом всходящий в то время, как условия почвы и погоды становятся все хуже и хуже.

Приходит предложение от жителей оазисного поселения Ятриб на севере: Ятриб предоставит кров тем-кто-покоряется, если они пожелают покинуть Джахилию. Хамза считает, что им надо идти. «Ты никогда не завершишь свою Весть здесь, племянник, можешь не сомневаться. Хинд не успокоится, пока она не вырвет тебе язык, не говоря уже о моих яйцах, извини за выражение.»

Махунд, в одиночестве и полный отголосков в доме своей утраты, дает согласие, и правоверные собираются, чтоб составить план действий. Халид-носильщик воды мнется и Пророк с ввалившимися глазами ждет, чтоб он заговорил. Неловко, он произносит: «Вестник, я сомневался в тебе. Но ты был мудрее, чем мы думали. Сперва мы говорили, Махунд никогда не пойдет на сделку, а ты пошел. Затем мы говорили, Махунд предал нас, но ты нес нам более глубокую истину. Ты преподнес нам самого Дьявола, чтоб мы могли видеть происки Нечистого и его свержение Правотой. Ты обогатил нашу веру. Я сожалею о том, что думал.»

Махунд отходит от солнечного света, падающего из окна.

«Да.» Горечь, цинизм. «То, что я сделал, было прекрасно. Более глубокая истина. Преподнести вам Дьявола. Да, похоже на меня.»

o o o

С вершины Конической Горы, Джибриль наблюдает, как правоверные бегут из Джахилии, покидая город бесплодности ради месты с прохладными пальмами и водой, водой, водой. Маленькими группами, почти ничего не взяв с собой, они движутся через империю солнца, в этот первый день первого года нового начала Времени, которое само родилось снова, в то время, как старое умирает позади них и новое ожидает впереди. И в один день сам Махунд ускользает. Когда обнаруживается его побег, Баал слагает прощальную оду:

Какой идеей

«Покорность» сегодня представляется?

Идеей, полной страха.

Идеей, которая бегством спасается.

Махунд добирается до своего оазиса; Джибриль не столь удачлив. Теперь он часто обнаруживает себя в одиночестве на вершине Конической Горы, омываемый холодными падающими звездами, и тогда они падают на него сверху с ночного неба, три крылатых существа, Лат Узза Манат, они бьют крыльями вокруг его головы, рвут когтями его глаза, кусают, хлестают его своими волосами, своими крыльями. Он поднимает руки, чтоб защитить себя, но их месть беспрестанна, она продолжается, как только он ложится отдохнуть, как только он теряет бдительность. Он отбивается от них, но они быстрее, проворнее, с крыльями.

У него нет дьявола для отречения. Во сне он не может пожелать, чтоб они убрались.