2

Перевоплощение всегда было большой темой для Джибриля, на протяжении пятнадцати лет главной звезды в истории индийского кино, даже до того, как он “чудом” победил Вирус-Призрак, который, как все думали, прикончит все его контракты. Так что могли предвидеть, но никто не предвидел, что когда он вновь будет на ногах, у него, так сказать, получится то, на что микробы оказались бессильны, и он уйдет навсегда из своей старой жизни за неделю до своего сорокалетия, исчезнет, пуф!, как в фокусе, испарится.

Первыми, кто заметил его исчезновение, были четверо студийных носильщиков его инвалидной коляски. Задолго до болезни у него появилась привычка быть переносимым со съемки на съемку через огромную киностудию Д. В. Рамы этой группой из быстрых, верных атлетов, так как человек, который работает над одиннадцатью фильмами одновременно, должен беречь свои силы. Руководимые сложной шифровальной системой меток, кружков и точек, которую Джибриль помнил с детства, проведенного среди разносчиков обедов Бомбея (о котором будет рассказано позднее), носильщики перелетали с ним от роли к роли, доставляя его также пунктуально и безошибочно, как когда-то его отец доставлял обеды. И после каждого дубля Джибриль запрыгивал в коляску и увозился на высокой скорости к следующей съемочной площадке, чтобы там его переодели, загримировали и вручили ему текст с ролью. “Работа в бомбейских звуковых фильмах,” говорил он своей верной команде, “похожа на гонки на инвалидных коляксках с парой-другой остановок по дороге.”

После болезни, Микроба-Приведения, Таинственного Недомогания, Вируса, он вернулся к работе, дав себе послабление, всего семь фильмов за раз . . . а затем, ни с того ни с сего, его больше не было. Коляска стояла пустой среди затихших звуковых комнат; из за его отсутствия бросалась в глаза безвкусное притворство съемочных площадок. Носильщики, с первого по четвертого, выдумывали предлоги отсутствовия звезды, когда руководители съемок яростно обрушивались на них: Джи, он наверняка болен, он всегда был известен своей точностью, нет, зачем же осуждать, махараж, великим актерам надо время от времени давать волю, не так ли, и из за своих возражений они стали первыми жертвами необъяснимого исчезновения Фаришты, будучи уволенными, четыре три два один, экдумджальди, выгнанными из ворот студии, так что инвалидная коляска осталась покинутой и собирала пыль под нарисованными кокосовыми пальмами на покрытом опилками берегу.

Где же был Джибриль? Кинопродюсеры, брошенные на произвол судьбы, впадали в дорогостоящую панику. Смотрите туда, на лужайку для гольфа в Виллингдонском Клубе – в наши дни там всего лишь девять лунок, небоскребы проросли из остальных девяти, будто гигантские побеги, или, скажем так, будто надгробия, отмечающие те места, где лежало разорванное тело старого города – там, именно там, высокопоставленные чиновники промахивались на простейших паттах; а теперь взгляните наверх, где клоки вырванных седых волос, кружа, падали из окон верхних этажей. Тревогу продюсеров легко было понять, в эти дни упадка аудитории и создания телеканалами исторических мыльных опер и домохозяек, выходящих в крестовые походы, одно единственное имя, будучи выставленным над названием картины, бесперебойно гарантировало Ультра-Хит, Супер-Успех, а обладатель вышеупомянутого имени отправился то ли вверх, то ли вниз, то ли в сторону, но, без сомнения, удрал.

По всему городу, после того как телефоны, мотоциклы, полицейские, водолазы и траулеры, прочесывавшие порт в поисках его тела, работали без передышки, но безуспешно, стали появляться эпитафии в память о погасшей звезде. На одной из семи осиротевших съемочных площадок Киностудий Рамы, мисс Пимпл Биллимориа, самая последняя остро-жгучая красотка – она не выдумщица-тараторщица!, а шумно-сенсационно-отвали парень-динамитная шашка, облаченная в отчасти одетую храмовую танцовщицу и помещенная под корчущимися картонными изображениями совокупляющихся тантрических фигур периода Чандела, - и, воспринимая, что ее главная сцена не состоится, ее мечты о прорыве разбились вдребезги – высказала свое язвительное прощание перед аудиторией звукооператоров и монтеров, куривших свои едкие биди. Сопровождаемая глупой волнующейся айей, колючая Пимпл пыталась насмехаться. “Господи, ну и удача,” кричала она. “Сегодня должна была быть любовная сцена, чхи чхи, у меня внутри все обмирало при мысли о том, как близко будет этот толстый рот с запахом гниющего тараканьего дерьма.” Увешанные колокольчиками браслеты на ее ногах звенели, когда она топала. “Ему чертовски повезло, что фильмы не пахнут, а то бы его не взяли на работу даже для прокаженных.” Здесь монолог Пимпл

достиг высшей точки в потоке настоль грязной ругани, что даже курильщики биди заинтересовались и стали оживленно сравнивать словарные запасы Пимпл и имеющей дурную славу бандитской королевы Пхулан Деви, чьи богохульства могли расплавить дула ружей и превратить карандаши журналистов в резину за одно мгновение. Пимпл ушла, рыдая, вырезанный цензурой кусочек на полу монтажной. Фальшивые бриллианты, сыпавшиеся из ее пупка, когда она шла, отражали ее слезы. . . насчет дурного запаха изо рта Фаришты, она не совсем грешила против истины; если уж на то пошло, она преуменьшала настоящее положение вещей. Выдохи Джибриля, эти охровые серные испарения, всегда придавали ему – вместе с треугольной выступающей челкой и воронеными волосами – скорее зловещий вид, нежели сияющий ореол, подобающий его архангельскому имени. После того, как он исчез, поговаривали, что его легко найти, надо всего лишь хорошенько принюхаться . . . а спустя неделю, как он пропал, более трагичный, чем у Пимпл Биллимории, уход намного усилил дьявольский запах, который стал сопутствовать этому так долго ангельски благоухавшему имени. Можно сказать, что он вышел из экрана в настоящий мир, а в жизни, в отличии от кино, люди знают, когда от тебя воняет.

Мы воздуха создания, Корни наши в грезах И в облаках, родимся заново в полете. Прощайте. Загадочная записка, обнаруженная полицией в пентхаузе Джибриля Фаришты, расположенном на крыше небоскреба Эверест Вилас на Малабарском холме, самой высокой квартире в самом высоком здании на самом высоком в городе участке земли, из которой в одну сторону открывался вид на вечернее ожерелье Марин Драйв, а с другой – на Скандал Пойнт и на море, позволила газетным заголовкам продолжать их какофонию. ФАРИШТА НЫРЯЕТ В ПОДПОЛЬЕ, полагал Блиц, в своей мрачной манере, в то время как Пчелка из Дэйли предпочла шапку ДЖИБРИЛЬ УЛЕТАЕТ. Было опубликовано множество фотографий этой легендарной резиденции, где французские дизайнеры интерьера, снабженные рекомендательными письмами от Реза Пехлеви о работе, сделанной ими в Персеполисе, истратили миллионы долларов, создав на этой головокружительной высоте эффект бедуинского шатра. Еще один мираж, растворившийся с его исчезновением; ДЖИБРИЛЬ СВОРАЧИВАЕТ ЛАГЕРЬ, кричали заголовки, но куда он ушел - вверх, вниз или в сторону? Никто не знал. В этом городе перешептываний и длинных языков, даже обладатели самого острого слуха не могли распознать достоверные сведения. Но миссис Рекха Мерчант, читавшая все газеты, слушавшая все радиопередачи, приклеенная к программам Дурдаршан по телевизору, нашла что-то в послании Фаришты, услышала то, что ускользнуло от остальных, и взяв двух дочерей и одного сына, вышла на прогулку по крыше своего высотного дома. Дом назывался Эверест Вилас.

Она, кстати, была его соседкой, из квартиры, находившейся точно под его собственной. Соседка и подруга; стоит ли говорить еще? Конечно, страницы скандально-колких злобных городских журналов были заполнены намеками и подталкиваниями, но это не повод опускаться на их уровень. Зачем пятнать теперь ее репутацию?

Кем она была? Богатой, конечно, но ведь Эверест Вилас не был многоквартирной трущобой в районе Курла, не так ли? Замужней, да, сэр, тринадцать лет, за шарикоподшипниковым магнатом. Независимой, выставочные залы с ее коврами и антиквариатом процветали в Колабе. Она называла свои ковры климами и клинами, а древности становились анти-квартами. И, да, она была красивой, той грубой глянцевой красотой обитателей разреженных городских поднебесных квартир, ее кости кожа осанка несли следы длинной разлуки с нищей, вязкой и кишащей землей. Все сходились в мнении, что у нее сильная личность, она пила, как рыба из французского хрусталя Лялик и вешала бесстыдно свою шляпу на Чола Натрадж и знала, чего ей хотелось и как это достать, и быстро. Муж ее был мышью с деньгами и с подходящим для игры в сквош запястьем. Рекха Мерчант, прочитав в газетах прощальное письмо Джибриля Фаришты, написала свое собственное, собрала своих детей, вызвала лифт и поднялась ближе к небесам (на один этаж), чтобы встретиться со своей судьбой.

“Много лет назад,” было написано в ее письме, “я женилась из трусости. Теперь, наконец, я совершаю смелый поступок.” Она оставила газету на своей кровати, обведя и жирно подчеркнув послание Джибриля – тремя грубыми линиями, одна из них в ярости разорвала страницу. Конечно, пакостные журналы изощрялись в заголовках вроде ПРЫЖОК ПОКИНУТОЙ КРАСАВИЦЫ, и ПОСЛЕДНИЙ СКАЧОК РАЗБИТОГО СЕРДЦА. Однако:

Возможно, она тоже была заражена вирусом перерождения, и Джибриль, не сознавая ужасной силы метафор, посоветовал полет. Чтобы родиться вновь, сначала надо, а она была небесным существом, она пила шампанское из Лялик, она жила на Эвересте, и один из ее сподвижников-олимпийцев полетел, а если у него получилось, то и у нее получилось бы окрылиться и закрепиться корнями в грезах. У нее не получилось. Лала, подрабатывавший привратником в Эверест Вилас, предложил миру свое туповатое свидетельство. “Я ходил, здесь, у ворот, как вдруг услышал глухой звук от удара, тараап. Я обернулся. Это было тело старшей дочери. Ее череп был совсем разбит. Я посмотрел наверх и увидел, как падает мальчик, а потом младшая девочка. Что и говорить, они почти упали туда, где я стоял. Я прикрыл ладонью рот и подошел к ним. Младшая девочка тихонько скулила. Тогда я еще раз посмотрел наверх и Бегум падала. Ее сари раздулось как воздушный шар и все ее волосы растрепались. Я отвел от нее взгляд, потому что она падала и было неприлично смотреть под ее одежды.”

Рекха и ее дети упали с Эвереста; спасшихся не было. Молва обвиняла Джибриля. Оставим это там в данный момент. Да, не забывайте: он видел ее после того, как она погибла. Он видел ее несколько раз. Это случилось задолго до того, как люди поняли, насколько великий человек был больным. Джибриль, звезда. Джибрил, поборовший Безымянный Недуг. Джибриль, боявшийся снов.

После того, как он исчез, неисчислимые портреты его лица начали разлагаться. На гигантских, пылающе раскрашенных плакатах, с которых он взирал на простых смертных, его ленивые веки стали расслаиваться и рассыпаться, отваливаясь все дальше, пока оболочки его глаз не стали выглядеть, как две луны, разрезанные облаками, или ножами его длинных ресниц. Наконец, веки отпадали, придавая дикий, выпуклый вид его нарисованным глазам. Снаружи кинозалов Бомбея, громадные бумажные изображения Джибриля ветшали и кренились. Безвольно болтаясь на крепивших их подмостках, они теряли руки, блекли и обрывались в шее. Его портреты на обложках киножурналов обретали мертвенную бледность и пустоту в глазах. Наконец, его картинки просто стирались с печатных страниц, и яркие обложки “Знаменитостей” и “Общества” и “Иллюстрированного Еженедельника” опустевали в книжных киосках, а их издатели увольняли печатников, обвиняя их в некачественности краски. Даже на экранах кино, высоко над его сидящими в темноте почитателями, эта считавшаяся бессмертной физиономия стала разлагаться, покрываться волдырями и бледнеть; проекторы начинали мигать каждый раз, когда он появлялся на пленке, его ленты застревали, и лампы перегретых проекторов сжигали целлюлоидную память о нем: звезда, ставшая сверхновой, с всепожирающим огнем, распространяющимся, как подобает, из его губ.

Это было смертью Бога. Или чего то очень схожего; ведь разве его несоразмеримое лицо, висящее над его поборниками в искусственном свете кинозала, не сияло будто некое высшее Существо, обитающее по меньшей мере на полдороге между смертным и божественным? Дальше, чем на полдороге, по мнению многих, так как Джибриль провел большую часть своей необыкновенной карьеры, воплощаясь, поразительно убедительно, в неисчислимых божеств субконтинента в том популярном жанре фильмов, называвшимися “теологическими.” Частью его очарования было то, что он успешно переходил религиозные границы, никого не оскорбляя. С синей кожей в роли Кришны и держа в руке флейту он танцевал среди прекрасных гопи и их коров с переполненным выменем; как Гаутама, с обращенными вверх ладонями и бесмятежный, он медитировал над людскими страданиями под шатающимся студийным деревом бодхи.

В тех нечастых случаях, когда он спускался с небес, он никогда далеко не уходил, играя, к примеру, Великого Могола и его известного своей коварностью министра в классике жанра “Акбар и Бирбаль.” Больше чем десять с половиной лет он представлял для сотен миллионов верующих страны, где до сих пор отношение между людским и божественным населением меньше, чем три к одному, наиболее приемлемое и мгновенно узнаваемое лицо Высшего. Для многих из его поклонников черта между исполнителем и его ролям давно перестала существовать.

Для поклонников, да, а для самого Джибриля?

Это лицо. В настоящей жизни, уменьшенное до естественных размеров и находясь среди обычных смертных, оно выглядело по странному незвездным. Прикрытые веки придавали ему изможденный вид. Что то грубое было в носу, его рот был слишком мясистым, чтобы быть сильным, уши напоминали молодые шишковатые джекфруты. Из всех лиц оно было самым мирским, самым плотским. В последнее время на нем стали различаемы морщины от его недавней, почти смертельной болезни. И все же, несмотря на вульгарность и истощение, это было лицо, неразрывно связанное со святостью, совершенством, милостью: Богов материал. Дело вкуса, вот и все. Как бы то ни было, вы согласитесь, что для такого актера (возможно, для любого актера, даже для Чамчи, но особенно для него) иметь навязчивую идею насчет перевоплощений, как у видоизменяющегося Вишну, не так уж неожиданно. Родиться вновь: это, кстати, тоже Богова штука.

Хотя . . . не всегда. Мирские перевоплощения тоже случаются. Джибриль Фаришта родился под именем Исмаила Наджмуддина в Пуне, Британской Пуне под конец имперского владычества, задолго до Пуны Раджниша и тому подобному. (Пуна, Вадорада, Мумбаи; в наши дни даже города берут псевдонимы.) Исмаил в честь ребенка, причастного к жертве Ибрагима, а Ниджмуддин, звезда веры; взяв ангельское имя, он отказался от не менее значительного.

Позднее, когда лайнер Бостан оказался в руках захватчиков, и пассажиры, страшась будущего, вспоминали о прошлом, Джибриль признался Саладину Чамче, что выбор псевдонима был данью памяти его покойной матери, "моя маммиджи, Ложка, моя одна единственная Мамо, ведь именно она, а никто другой, начала всю историю с ангелом, мой собственный ангел, так она меня называла, фаришта, потому что, наверное, я был чертовски сладким, веришь или нет, чертовски золотым.”

Пуна была неспособна его удержать; младенцем его перевезли в сучий город, его первый переезд; его отец нашел работу среди быстроногих вдохновителей будущего квартета коляски, даббавалла – разносчиков обедов Бомбея. И Исмаил-фаришта в тринадцать лет следовал по стопам своего отца.

Джибриль, заложник на борту рейса AI-420, погружался в простительные рапсодии, не сводя с Чамчи сверкающих глаз, излагая тайны шифровальной системы посыльных, черная свастика красный кружок желтая черточка точка, пробегая в голове всю эстафету от дома до конторы, эта невероятная система по которой две тысячи даббавалла доставляли каждый день, более ста тысяч коробок с обедами, и в неудачный день, Ложка, может, пятнадцать не доходили до назначения, мы были в большинстве неграмотными, но знаки были нашим тайным языком.

Бостан кружил над Лондоном, вооруженные люди патрулировали проходы, и свет в пассажирском отсеке выключили, но энергия Джибриля освещала мрак. Грязный киноэкран, на котором ранее во время полета неизбежный авиарейсовый Уолтер Маттау с похоронной миной натыкался на вездесущную воздушную Голди Хон, отображал теперь движущиеся тени, спроецированные ностальгическими воспоминаниями заложников, и четче всех выделялся этот тщедушный подросток, Исмаил Наджмуддин, мамочкин ангел в шапке Ганди, бегавший по городу с обедами. Юный даббавалла проворно проскакивал через безымянную толпу, так как он привык к таким условиям, подумай, Ложка, представь, тридцать-сорок обедов на длинном деревянном подносе у тебя на голове, и когда пригородный поезд останавливается, у тебя есть от силы минута протолкнуться, а потом бежать по улицам, на полной скорости, яар, через грузовики автобусы мотоциклы велосипеды и все остальное, раз-два, раз-два, обед, обед, разносчики обязаны справиться, а во время муссона бежать по железной дороге, когда поезд сломался, или по пояс в воде по какому-то затопленному переулку, а ведь были шайки, Салад баба, настоящие организованные банды грабителей разносчиков, это голодный город, крошка, что и говорить, но мы могли с ними справиться, мы были везде, знали все, никакой вор не мог уйти от наших глаз и ушей, мы никогда не шли в полицию, мы сами о себе заботились.

Вечером отец и сын возвращались изможденными в свою лачугу у взлетной полосы аэропорта в Сантакруз, и когда мать Исмаила видела, как он приближался, освещенный зеленым красным желтым от улетающих самолетов, она говорила, что всего лишь взгляд на него исполнял все ее мечты, и это было первым признаком того, что с Джибрилем было что-то необычно, ведь с самого начала, казалось, он мог исполнять самые заветные людские желания, не имея понятия, как это ему удается. Его отец, Наджмуддин-старший, казалось, не имел ничего против того, что его жена не сводит глаз с ее сына, что ноги мальчика получали вечерние разминания, тогда как к отцовские оставались нетронутыми. Сын – это благословение, а благословение требует благодарности благословенных.

Найма Наджмуддин умерла. Ее сбил автобус и все закончилось, Джибриля не было рядом, чтобы ответить на ее молитвы о жизни. Ни отец, ни сын никогда не говорили о скорби. Молча, будто таков был обычай и от них этого ждали, они похоронили свою грусть под добавочной работой, вступив в бессловесное соревнование, кто нес больше обедов на голове, кто мог заключить больше сделок за месяц, кто быстрее бегал, будто более тяжелый труд означал большую любовь. Когда вечером Исмаил Наджмуддин видел своего отца, с набухшими на шее и на висках узловатыми венами, он понимал, в какой тот был обиде на него, и насколько важно было отцу победить сына и таким образом восстановить узурпированное первенство в привязанности его мертвой жены. Поняв это, его молодая прыть поубавилась, но усердие его отца оставалось неослабным, уже не просто посыльный, а один из мукаддамов – организаторов. Когда Джибрилю было девятнадцать, Наджмуддин-старший стал членом гильдии разносчиков, Ассоциации Переносчиков Обедов Бомбея, а когда Джибрилю исполнилось двадцать, его отец был мертв, остановлен ударом, чуть не разорвавшим его. “Он просто забегался,” говорил Генеральный Секретарь гильдии, сам Бабасахеб Мхатре. “Бедный ублюдок, просто выбился из сил.” Но сироте лучше было знать. Он знал, что его отец наконец пробегал достаточно упорно и долго, чтобы стереть границу между мирами, он выбежал из тела и попал в объятия своей жены, которой он доказал раз и навсегда превосходство своей любви. Некоторые переселенцы рады отбытию.

Бабасахеб Мхатре сидел в синем кабинете за зеленой дверью над лабиринтом базара, огромная фигура, как будда заплывший жиром, одна из величайших движущих сил метрополиса, обладавший тайным даром сидеть не шелохнувшись, никогда не перемещавшийся из своей комнаты, и вместе с тем везде считавшийся важным и встречавшийся со всеми значительными лицами Бомбея. Спустя день после того, как отец молодого Исмаила перебежал границу, чтобы встретить Найму, Бабасахеб призвал юношу пред свои очи. “Ну? Грустишь, небось?” Ответ, с опущенными вниз глазами: джи, спасибо, Бабаджи, со мной все в порядке. “Заткнись,” сказал Бабасахеб Мхатре. “С этого дня будешь жить со мной.” Но, но, Бабаджи ... “Никаких но. Я уже сообщил жене. Я сказал.” Пожалуйста прости Бабаджи но как зачем почему? ”Я сказал.”

Джибрилю Фариште никогда не сообщали, почему Бабасахеб решил сжалиться над ним и выдернуть его из безбудущности улиц, но через некоторое время он стал догадываться. Миссис Мхатре был худенькой женщиной, как карандаш рядом с резиновым Бабасахебом, но она была настолько переполнена материнской любовью, что ей полагалось быть толстой, как картофелина. Когда Баба приходил домой, она своими руками клала ему в рот сладости, а ночью вновь прибывший в их дом слышал протесты великого Генерального Секретаря А.П.О.Б., Оставь меня, женщина, я сам могу раздеться. За завтраком она с ложечки кормила Мхатре щедрыми порциями солода, и расчесывала ему волосы перед тем, как он уходил на работу. Они были бездетной парой, и молодой Наджмуддин понял, что Бабасахеб хотел, чтобы он разделил ношу. Как ни странно, Бегум не относилась к юноше, как к ребенку. “Посмотри на него, он взрослый парень,” сказала она мужу, когда бедный Мхатре молил, “Дай мальчику эту проклятую ложку солода.” Да, он взрослый парень, “мы должны сделать из него мужчину, никакого сюсюканья.” “Тогда, к чертовой матери,” взорвался Бабасахеб, “почему ты так относишься ко мне?” Миссис Мхатре разрыдалась “Но ты же для меня все,” всхлипывала она, “ты мой отец, мой любовник, и мой ребенок тоже. Ты мой господин и мой грудной младенец. Если я тебя раздражаю, то у меня нет жизни.”

Бабасахеб Мхатре, признав поражение, проглотил ложку солода.

Он был добрым человеком, скрывая это за оскорблениями и криками. Чтобы утешить осиротевшего юношу, он рассказывал ему в голубом кабинете о философии перерождения, убеждая его, что его родителям уже назначено возвращение в каком то месте, если, конечно, их жизнь не была настолько святой, что они достигли высшей милости. Так Мхатре был тем, кто затеял все это дело с перевоплощением Фаришты, и не только с перевоплощением. Бабасахеб был медиумом-любителем, стучальщиком по ножкам столов и вызывателем духов внутрь стаканов. “Но я забросил это все,” сказал он своему протеже, сопровождая слова подобающе мелодраматичными интонациями, жестами и нахмуриванием бровей, “после того, как натерпелся страху всей своей чертовой жизни.”

Однажды (рассказывал Мхатре), стакан посетил самый сотрудничающий из духов, такой дружелюбный парень, понимаешь, так я задумал задать ему несколько больших вопросов. Есть ли Бог, и этот стакан, который крутился по кругу, будто мышка какая нибудь, оп! вдруг остановился. как вкопанный, посреди стола, ни движения, капут. Ну, ладно, говорю, не хочешь отвечать, так попробуй это, и я так прямо и выпалил, Есть ли Дьявол. После этого стакан – бапребап! - начал дрожать – слушай! - сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, как желе, и вдруг подпрыгнул! - ах! - вверх со стола, в воздух, упал на сторону, и – о-хо! - разбился на тысячу и один осколков. Веришь или нет, Бабасахеб Мхатре говорил своему подопечному, но в тот миг я выучил урок: не суйся, Мхатре, в то, в чем ты не смыслишь.

Этот рассказ произвел глубокое впечатление на юного слушателя, так как еще до смерти его матери он уверился в существовании сверхъестественного мира. Иногда, оглядываясь вокруг, особенно в послеобеденную жару, когда воздух становился клейким, видимый мир, его черты и обитатели и предметы, казались изобилием горячих айсбергов, торчащих в атмосфере, у него появлялась уверенность, что все это имеет продолжение под похожей на суп поверхностью: люди, машины, собаки, плакаты фильмов, деревья, девять десятых их реальности скрыто от его взгляда. Он моргал, и мираж исчезал, но ощущение никогда его не оставляло. Он вырос, веря в Бога, ангелов, демонов, ифритов, джиннов, так же обыденно как будто они были повозками буйволов или фонарями, и он считал недостатком своего зрения то, что он никогда не видел привидения. Он мечтал найти волшебного оптика, у которого он купил бы пару зеленоватых очков, которые исправили бы его прискорбную близорукость, и потом он смог бы увидеть, сквозь густой слепящий воздух, чудесный мир внизу.

От матери, Наймы Наджмуддин, он слышал множество рассказов о Пророке, и если в ее версии прокрались неточности, он не интересовался, где они были. “Что за человек!” он думал. “Какой ангел не желал бы говорить с ним?” Иногда, правда, он ловил себя на богохульственных мыслях, например, когда нечаянно, засыпая на своей койке в доме Мхатре, его убаюкивающее воображение начинало сравнивать положение его и Пророка во времена, когда будучи осиротевшим и лишенным средств, он тем не менее достиг небывалого успеха на месте управляющего делами богатой вдовы Хадиджы, и в конце концов вдобавок женился на ней. Соскальзывая в сон, он видел себя сидящим на усыпанном розами помосте, стеснительно улыбаясь за сарипаллу, которым он с наигранной скромностью скрывал свое лицо, в то время как его новый муж, Бабасахеб Мхатре, с любовью протягивал к нему руку, чтобы убрать ткань. Сон о выходе замуж за Бабасахеба пробуждал его, краснеющего от стыда, и после этого он стал беспокоиться о нечистоте склада своего ума, который производил такие ужасные видения.

Впрочем, в основном его религиозные убеждения были малозначительной деталью, частью его, требовавшей не большего внимания, чем любая другая. Когда Бабасахеб Мхатре взял его к себе в дом, это было подтверждением для молодого человека, что он не одинок в мире, что-то заботилось о нем, и он не был совсем застигнут врасплох, когда Бабасахеб вызвал его в голубой кабинет в утро его двадцати первого дня рождения и уволил его, даже не собираясь выслушивать мольбы.

“Ты уволен,” подчеркнул Мхатре, лучезарно улыбаясь. “Исключен со службы. Больше не требуешься. Свободен.”

“Но, дядя,”

“Заткнись.”

Затем Бабасахеб вручил сироте лучший в его жизни подарок, объявив, что ему назначена встреча в студиях легендарного киномагната мистера Д. В. Рамы, проба. “Это только для виду,” сказал Бабасахеб. “Рама мой хороший друг и мы все обсудили. Маленькая роль для начала, потом все зависит от тебя. А теперь убирайся с глаз моих долой и прекрати корчить эти застенчивые рожи, это неприлично.”

“Но, дядя,”

“Такой, как ты, мальчик, слишком чертовски смазлив, чтобы таскать на голове обеды всю свою жизнь. Теперь сваливай, иди, становись гомосексуальным киноактером. Я тебя уволил пять минут назад.”

“Но, дядя,”

“Я сказал. Благодари свою счастливую звезду.”

Он стал Джибрилем Фариштой, но четыре года он не становился звездой, проводя свое ученичество в серии второстепенных фарсовых комических ролей. Он оставался спокойным, неторопливым, как будто был способен видеть будущее, и очевидное отсутствие у него амбиций привело к тому, что он стал чем-то вроде аутсайдера в этой наиболее своекорыстной индустрии. Думали, что он либо дурак, либо высокомерен, либо и то, и другое. И на протяжении четырех лет в пустыне ему не удалось поцеловать ни единую женщину в губы.

На экране он играл пропащего парня, идиота, который любит красавицу и не видит, что она в жизни не придет к нему, смешного дядю, бедного родственника, деревенского дурачка, слугу, неумелого мошенника, никого из тех, чья роль когда либо считается. Женщины пинали его, давали ему пощечины, дразнили его, смеялись над ним, но никогда, на пленке, не смотрели на него или пели ему или танцевали вокруг его с кинематографической любовью в глазах. Вне экрана он жил один в двух пустых комнатах рядом со студиями и пытался представить как женщины выглядели без одежды. Чтобы перестать думать о любви и страсти, он стал всепоглощающим самоучкой, пожирая метаморфичные мифы Греции и Рима, воплощения Юпитера, юношу, ставшего цветком, женщину-паука, Цирцею, все; и теософию Энни Бесант, и всеобщую теорию поля, и эпизод с Сатанинскими стихами в ранней карьере Пророка, и политическую жизнь гарема Мухаммеда после его триумфального возвращения в Мекку; и сюрреализм газет, в которых бабочки могли залетать во рты девочек, чтобы быть поглощенными, и дети, рожденные без лиц, и маленькие мальчики, которым снились в невозможных подробностях их предыдущие воплощения, например в золотой крепости, заполненной драгоценными камнями. Он забивал себя Бог знает чем, но он не мог отрицать, в поздние часы бессонных ночей, что он был полон чем то, что никогда не использовалось, чем он не знал, как воспользоваться, и это было любовью. В снах его мучили женщины невыносимой сладости и красоты, и он предпочитал бодрствовать и заставлять себя повторять какую нибудь часть своих общих знаний, для того чтобы стереть трагическое чувство, что он наделен большей-чем-нужно способностью для любви, не имея никого в мире, чтобы предложить ее.

Его большой прорыв пришел с теологическими фильмами. Как только рецепт снятия фильма, основанного на пуранах, с добавкой обычной смеси песен, танцев и смешных дядек и т.д. оплатил себя, любой бог в пантеоне получил свою возможность стать звездой. Когда Д. В. Рама затеял постановку по мотивам рассказа о Ганеше, никто из ведущих громких имен того времени не изъявил желания провести весь фильм скрытым в голове слона. Джибриль ухватился за возможность. Это был его первый хит, Ганпати Баба, и вдруг он стал суперзвездой, но только с надетым хоботом и ушами. После шести фильмов, в которых он играл слоноголового бога, ему было разрешено снять толстую, отвислую серую маску и надеть вместо нее длинный, волосатый хвост, чтобы исполнить роль Ханумана, царя обезьян, в череде приключенческих фильмов, которые больше были обязаны своим происхождением неким дешевым гонконговским телесериалам, нежели Рамаяне. Эти фильмы оказались настолько популярными, что обезьяньи хвосты стали частью этикета в среде молодых городских щеголей на вечеринках, посещаемых обитательницами женской католической школы, звавшимися “шутихами” за их готовность взрываться.

После Ханумана Джибриль был неостановим, и феноменальный успех усилил его веру в ангела-хранителя. Но это также привело к более печальному развитию событий.

(Я вижу, что все таки должен разболтать секреты бедной Рекхи.)

Еще до того, как он сменил искусственную голову на фальшивый хвост, он стал неотразимо привлекаем для женщин. Соблазны его славы были настолько велики, что некоторые из этих молодых дам просили его надеть маску Ганеша на то время, что они занимались любовью, но он отказывался из уважения к достоинству бога. Из за невинности своего воспитания он не способен был в то время различать между качеством и количеством, и соответственно чувствовал потребность наверстывать пропущенное время. У него было столько сексуальных партнерш, что нередко он забывал их имена еще до того, как они покидали комнату. Он не только стал распутником худшего толка, но и выучился искусству сокрытия, потому что человек, играющий бога, должен стоять выше упреков. Он так умело скрывал свою скандальную и развратную жизнь, что его старый покровитель, Бабасахеб Мхатре, лежа на смертельном орде десять лет после того, как он отправил юного разносчика в мир иллюзий, черных денег и похоти, молил его жениться, чтобы доказать, что он мужчина. “Ради Бога, мистер,” умолял Бабасахеб, “когда я сказал тебе идти и стать гомиком, я не рассчитывал на то, что ты воспримешь мои слова серьезно, есть ведь граница уважению старших.” Джибриль всплеснул руками и поклялся, что он вовсе не такой бесстыдный, и когда подходящая девушка появится, он, само собой разумеется, охотно сыграет свадьбу. “Чего ты ждешь? Райскую богиню? Грету Гарбо, Грэйскали, кого?” кричал старик, харкая кровью, но Джибриль покинул его с загадочной улыбкой, благодаря которой он умер с не совсем спокойной душой.

Лавина секса, в которую попал Фаришта, сумела настолько глубоко похоронить его главный талант, что он легко мог совсем исчезнуть, талант, разумеется, любить искренне, глубоко и без оглядки, рекий и хрупкий дар, использовать который ему никогда не представилось возможности. К времени его болезни он почти забыл душевные страдания, причиненные его страстным желанием любви, крутившимся и вертевшимся в нем, будто кинжал чародея. Теперь, в конце каждой гимнастической ночи, он спал легко и долго, будто ему никогда не досаждали женщинами из снов, будто он никогда не надеялся потерять свое сердце.

“Твоя беда,” сказала ему Рекха Мерчант, материализовавшись из облаков, “что тебе все всегда прощали, Бог знает почему, ты избегал наказания, даже убийство сошло тебе с рук. Никто никогда не считал тебя ответственным за то, что ты сделал.” Он не пытался спорить. “Божий дар,” закричала она на него, “Бог знает, кем ты себя возомнил, выскочка из трущоб, Бог знает, какими болезнями ты заражен.”

Но женщины для этого и существовал, думал он в те дни, они являлись сосудами, которых он заполнял собой, а когда он уходил, они понимали, что такова его природа, и прощали. И это было правдой, никто не винил его за уход, за тысячу и одну бесчувственность, сколько абортов, спрашивала Рекха в облачной дыре, сколько разбитых сердец. Все эти годы он пользовался бесконечным великодушием женщин, но он был и его жертвой, так как их прощение сделало возможным самое глубокое и сладостное развращение, а именно, само представление, что он не делает ничего плохого.

Рекха: она вошла в его жизнь, когда он купил пентхауз в Эверест Вилас, и предложила, как соседка и деловая женщина, показать ему ее ковры и древности. Ее муж был на международном конгрессе производителей шарикоподшипников в Готенбурге, в Швеции, и в его отсутствие она пригласила Джибриля в свою квартиру с каменными решетками из Джайсалмера и вырезанных из дерева перил из дворцов Кералы и каменное чатри Моголов или купол, превращенный в джакузи; наливая ему французское шампанское, она прислонилась к мраморной стене и почувствовала прикасание прохладных каменных жил к своей спине. Когда он пригубил шампанское, она поддразнила его: уж, наверно, богам не следует употреблять алкоголь, на что он ответил строкой, вычитанной когда то из интервью с Ага Ханом, О, ты знаешь, это шампанское только для видимости, в тот миг, как оно касается моих губ, оно превращается в воду. После этого прошло совсем немного времени до того, как она коснулась его губ и растаяла в его объятиях. К тому времени, как ее дети вернулись из школы с айей, она была безупречно одета и причесана, и сидела с ним в гостиной, раскрывая секреты коврового бизнеса, признаваясь, что в шелке мало искусства, а много искусственного, убеждая его не давать себя обманывать ее брошюрой, в которой в создании ковра было соблазнительно описано выдергивание шерсти с глоток молодых ягнят, что на самом деле подразумевает, понимаете, только низкосортную шерсть, реклама, что поделать, такие дела.

Он не любил ее, не был ей верен, забывал ее дни рождения, не перезванивал, появлялся в самое неудобное время, когда у нее в квартире присутствовали званые на ужин гости из мира шарикоподшипников, и, как и все другие, она прощала ему. Но ее прощение не было бессловесным, покорным отпущением грехов, которое он получал от остальных. Рекха выражала свое недовольство как сумашедшая, она устраивала ему адские сцены, орала; никуда не годный лафанга и харамзада и салах, бранила она его и, в крайних случаях, даже обвиняла его в траханье несуществующей сестры. Она не жалела его ни в чем, винила его в поверхностном существовании, как на киноэкране, а после этого она все забывала, прощала его и давала ему расстегнуть ей блузку. Джибриль не мог устоять против оперных прощений Рекхи Мерчант, еще более трогательных из за изъяна в ее собственном положении, ее неверности королю шарикоподшипников, от упоминания о которой Джибриль воздерживался, принимая словесные избиения, как мужчина. В то время как прощения, которые он получал от других своих женщин, оставляли его хладнокровным и он забывал о них в тот же миг, как они произносились, он всегда возвращался к Рекхе, чтобы она могла поиздеваться над ним а затем утешить его так, как лишь она одна умела.

Потом он чуть не умер.

Он снимался в Канья Кумари, на самом кончике Азии, участвуя в сцене с дракой, происходящей в той точке Кейп Коморин, где кажется, что три океана вправду сталкиваются друг с другом. Три череды волн катились с запада востока юга и столкнулись с мощным хлопком морских ладоней в тот миг, как Джибриль получил удар кулаком в челюсть, безупречный расчет времени, и он тут же потерял сознание, падая назад, в три-океанскую пучину. Он не встал.

Вначале все обвиняли гигантского англичанина-каскадера, Юстаса Брауна, который нанес удар. Тот яростно протестовал. Разве не он выступал в роли противника губернатора Н. Т. Рамы Рао во многих его теологических фильмах? Разве он не довел до совершенства вид, который имел старик в драках? Разве хоть раз он жаловался, что НТР не придерживал свои удары, так что он, Юстас, неизменно выходил из драк почерневшим и посиневшим, избитым хлюпким старичком, которого он мог съесть на завтрак, с хлебом, и никогда, ни разу, он не вышел из себя? Ну, так что? Разве он мог причинить боль бессмертному Джибрилю? - Они все равно его уволили, а полиция посадила его за решетку, на всякий случай.

Но вовсе не удар раздавил Джибриля. После того, как звезду переправили по воздуху в Бомбей, в больницу Брич Кэнди, на истребителе Воздушных Сил, предоставленным для этой цели; после того, как исчерпывающие проверки почти ничего не выявили; и в то время, как он лежал без сознания, умирая, с анализом крови, рухнувшим с его обычных пятнадцати до убийственных четырех точка двух, представитель больницы выступил перед национальной прессой на широких белых ступенях Брич Кэнди. “Это необъяснимая загадка,” объявил он. “Называйте это, если вам будет угодно, деянием господним.”

Джибриль Фаришта начал кровоточить из всех своих внутренностей без всяких видимых причин, и он просто истекал кровью до смерти внутри своего тела. В худший момент кровь начала просачиваться через его задний проход и пенис, и казалось, что в любой миг она струей прорвется через его нос и уши и из уголков его глаз. Семь дней он кровоточил и получал переливания и все известные медицине свертывающие кровь средства, включая концентрированный крысиный яд, и хотя лечение привело к незначительному улучшению, врачи считали, что его песенка спета.

Вся Индия сидела у его изголовья. Его состояние стояло первым пунктом в любой сводке по радио, оно было предметом обсуждения ежечасных выпусков новостей по государственным телеканалам, и толпа, собравшаяся на Уорден Род была настолько многочисленна, что полиции пришлось разгонять ее дубинками и слезоточивым газом, который использовали, несмотря на то, что каждый из полумиллиона собравшихся уже плакал и причитал. Премьер-министр отменила свои встречи и прилетела навестить его. Ее сын, пилот, сидел в палате Фаришты, держа его руку. Народом овладело мрачное предчувствие, ведь если Бог наслал столь тяжкую кару на свое самое известное воплощение, что он припас для всей остальной страны? Если бы Джибриль умер, могла ли Индия долго оставаться позади? Мечети и храмы по всей стране были заполнены молящимися, не только за жизнь умирающего актера, но и за будущее, за них самих.

Кто не навещал Джибриля в больнице? Кто не писал, не звонил, не передавал ни цветов, ни обедов вкусной домашней готовки? В то время как многочисленные любовницы бесстыдно слали ему открытки с пожеланиями скорейшего выздоровлениям и пасанда из барашка, кто, любя его больше всех, оставалась замкнутой, вне подозрений своего шарикоподшипникового мужа? Рекха Мерчант оковала свое сердце железом, и занималась своими повседневными делами, играла с детьми, болтала с мужем, принимала гостей, когда это требовалось, и никогда, ни разу, не обнаружила мрачное опустошение, царившее у нее в душе.

Он выздоровел.

Выздоровление было таким же загадочным, как и заболевание, и таким же быстрым. Оно тоже было названо (врачами, журналистами, друзьями) деянием Высшего. Был объявлен национальный праздник; по всей стране запускались салюты. Но когда Джибриль восстановил силы, стало ясно, что он изменился, и в поразительной степени, так как он потерял свою веру. В тот день, когда его выписали из больницы, он прошел, конвоируемый полицейскими, через необъятную толпу, собравшуяся отметить свое и его исцеление, залез в свой мерседес и приказал водителю избавиться от всех преследующих его машин, что заняло семь часов пятьдесят одну минуту, и к концу этого маневра он понял, что надо делать. Он вышел из лимузина у отеля Тадж и не смотря ни налево, ни направо, направился прямиков в огромную столовую с буфетом, ломящимся под тяжестью запретных явств, и набрал в свою тарелку от всего этого, свиных колбас из Уилтшира и копченых ветчин из Йорка и ломтиков бекона богзнаетоткуда; вместе с окороками его неверия и свиными ножками атеизма; и тогда, стоя посреди зала, с возникшими откуда ни возьмись фотографами, он начал есть как можно быстрее, заталкивая куски мертвых свиней в свой рот с такой скоростью, что ломтики бекона свисали с его губ. Во время его болезни он проводил каждый миг сознания, взывая Богу, каждую секунду каждой минуты. Йа Аллах чей слуга лежит истекая кровью не оставляй меня после того, как так долго смотрел за мной. Йа Аллах покажи мне какое нибудь знамение, маленький знак своего расположения, что я могу найти в себе силы, чтобы вылечить свои недуги. О Боже милостивый милосердный, будь со мной в это время моей нужды, моей самой мучительной нужды. Затем ему пришло на ум, что это его наказание, и на некоторое время стало возможно выдержать боль, но потом он рассердился. Хватит, Бог, требовали его невысказанные слова, почему я должен умереть, если я не убивал, месть ты или любовь? Ярость на Бога поддерживала его еще день, но потом она исчезла, уступив место ужасной пустоте, одиночеству, когда он понял, что он обращался к пустоте, что там никого не было, и тогда он почувствовал себя глупее, чем когда либо в жизни, и он начал звать в пустоту, йа Аллах, просто будь там, черт побери, просто будь. Но он ничего не чувствовал, совсем ничего, и в один день он обнаружил, что ему больше не нужно было ничего чувствовать. В тот день метаморфозы болезнь отступила и началось выздоровление. И, чтоб доказать себе не-существование Бога, теперь он стоял посреди столовой самой известной городской гостиницы, с падающей изо рта свининой. Он поднял взгляд от тарелки и увидел женщину, смотрящую на него. Ее волосы были настолько светлыми что казались почти белыми, а ее кожа обладала цветом и прозрачностью горного льда. Она засмеялась над ним и отвернулась. “Ты не понимаешь?” заорал он ей вслед, выплевывая изо рта куски колбасы. “Нет молнии. В этом все дело.” Она вернулась и остановилась напротив него. “Ты живой,” сказала она ему. “Ты получил назад свою жизнь. В этом все дело.”

Он сказал Рекхе: в тот миг, как она повернулась и стала уходить, я влюбился в нее. Аллелуйа Кон, альпинистка, покорительница Эвереста, белокурая йахудан, ледяная королева. Вызов, который она бросила мне, измени свою жизнь, ведь ты не получил ее обратно просто так, я не мог отклонить. “Опять ты со своим глупостями насчет перевоплощения,” обхаживала его Рекха. “Глупая голова. Выходишь из больницы, уходишь от смерти через дверь, это ударяет тебе в голову, глупый мальчик, сразу тебя тянет на всякие проделки, а она тут как тут, белокурая мэм. Не думай, что я знаю, какой ты из себя, Джиббо, ну так что теперь, хочешь, чтобы я тебя простила или как?” Не надо, ответил он. Он покинул квартиру Рекхи (хозяйка рыдала, вниз лицом, на полу); и никогда не заходил туда вновь.

Три дня после того, как он встретил ее со ртом, набитым нечистой пищей, Алли зашла в самолет и улетела. Три дня вне времени, за дверью со знаком “не мешать”, но в конце они согласились, что мир был настоящим, то, что было возможным, было возможным, а то, что было невозможным, было не--, короткая встреча, корабли разошлись, любовь в транзитном зале. После того, как она уехала, Джибриль отдохнул, попытался заткнуть уши ее вызову, решил возобновить свой обычный образ жизни. То, что он потерял веру, не значило, что он не мог работать, и несмотря на скандал, вызванный фотографиями его, поедающего свинину, первый скандал, связанный с его именем, он подписал контракты на роли и вернулся на работу. И тогда, одним утром, коляска стояла пустой, а он исчез. Бородатый пассажир, некий Исмаил Наджмуддин, сел на рейс AI-420 на Лондон. 747 получил свое название от одного из райских садов, не Гулистан, а Бостан. “Чтобы вновь родиться,” Джибриль Фаришта сказал Саладину Чамче гораздо позднее, “сначала надо умереть. А я только наполовину отдал концы, но сделал это два раза, в больнице и в самолете, так что это складывается, это зачитывается. А теперь, мой друг Ложка, я стою перед тобой здесь, в Истинном Лондоне, в Вилаете, возрожденным, новый человек с новой жизнью. Ложка, разве это не чертовски здоровская штука?”

Почему он уехал? Из за нее, ее вызова, новизны, неистовости их обоих вместе, неумолимости невозможного, настаивавшем на своем праве существовать. И, или, может быть: из-за того, что после того, как он поел свинины, последовало возмездие, ночная кара, наказание снами.