Ангел Джибриль

1

“Чтобы родиться вновь,” пел Джибриль Фаришта, падая с небес, ”сначала надо умереть. Ходжи! Ходжи! Чтобы спуститься на твердую землю, надо сначала взлететь. Тат-таа! Така-тун! Как улыбнуться, если сперва не заплакать? Как без вздоха завоевать любовь милой, мистер? Баба, если ты хочешь вновь родиться . . .” Однажды зимой, перед рассветом, на Новый Год или около того, двое настоящих, взрослых, живых мужчин падали с огромной высоты, двадцать девять тысяч футов, по направлению к Английскому Каналу, не имея за спиной ни парашютов, ни крыльев, прямо с чистого неба. “Я говорю: Ты должен умереть! Ты должен, ты должен,” и в так далее под алебастровой луной, пока в ночи не раздался громкий крик “Черт бы побрал твои песни,” слова кристально нависли в белом ледяном мраке, “ты и в фильмах пел под фанеру, так избавь меня от этих адских мелодий.” Джибриль, лишенный слуха солист, скакал в лунном воздухе, исполняя свой импровизированный газаль, плыл в воздухе, движение баттерфляем, движение брассом, сжимался в комок, растягивался перед почти-бесконечностью почти-рассвета, принимал геральдические позы, стоя на задних лапах, лежа с поднятой головой, легкостью сражаясь с тяжестью. Теперь он весело подкатил к источнику сардонического голоса. “Оэ, Салад-баба, да это же ты, как здорово. Ну и ну, старина Чамч.” На что тот, утонченной тенью падая головой вниз в сером костюме с застегнутыми пуговицами, с прижатыми по швам руками, считая само собой разумеющейся невероятность котелка на своей голове, сморщился, как человек, ненавидящий прозвища. “Эй, Ложка,” заорал Джибриль, добившись второй гримасы, ”Истинный Лондон, бхай! Вот и мы! Эти сволочи внизу не поймут, что на них свалилось. Метеорит, молния или гнев Господний. Откуда не возмись, крошка. Дарррааааммм! Бабах, а? Ну и выход, яар. Клянусь тебе: шлеп и все.”

Откуда не возьмись: большой взрыв, а за ним падающие звезды. Универсальное начало, миниатюрное эхо сотворения времени . . . реактивный лайнер Бостан, рейс AI-420, взорвался без предупреждения, высоко над огромным, разлагающимся, прекрасным, снежно-белым, освещенным городом, Махагони, Вавилон, Альфавиль. Но Джибриль уже назвал его, и я не вправе вмешиваться: Истинный Лондон, столица Вилает, мигал сверкал кивал в ночи. Пока на гималайской высоте короткое и незрелое солнце врывалось в рассыпчатый январский воздух, точка ушла с экранов радаров и разреженный воздух наполнился телами, падающих с Эвереста катастрофы в молочную бледноту моря.

Кто я такой?

Кому еще там быть?

Самолет разломился пополам, стручок, отдавший свои горошины, яйцо, открывшее свою тайну. Два актера, скачущий Джибриль и застегнутый мистер Саладин Чамча с поджатыми губами падали, как крошки табака из старой сломанной сигары. Сверху, сзади и под ними в пустоте висели откидывающиеся кресла, стереофонические наушники, тележки с напитками, пакетики для рвоты, миграционные карточки, видео-игры из дьюти-фри, плетеные шляпы, пластмассовые стаканчики, одеяла, кислородные маски. А также – ведь на борту было больше, чем несколько переселенцев, да, немалое количество жен, допрошенных с пристрастием благоразумными, исполняющими свои обязанности чиновниками о длине и об отличительных приметах половых членов их супругов, множество детей, законность рождения которых британское правительство подвергало вечно разумным сомнениям – смешиваясь с остатками самолета, поровну разорванные, одинаково нелепые, плыли там обломки душ, разбитые мечты, сброшенные личины, отрубленные родные языки, нарушенные уединенения, непереводимые шутки, уничтоженные будущия, потерянные любови, забытые значения пустых, гулких слов, страна, родина, дом. В полуобмороке от взрыва, Джибриль и Саладин свалились будто узелки, выпавшие из неосторожно открытого клюва, и так как Чамча падал головой вниз, в позе, рекомендуемой младенцам для вхождения в канал шейки матки, он стал чувствовать раздражение нежеланием второго падать принятым способом. Саладин пикировал вниз, в то время как Фаришта обнимал воздух, сжимая его руками и ногами, молотящий, возбужденный актер, лишенный самообладания. Внизу, под облаками, ждали их выхода ленивые замерзающие текущие воды Английского Рукава, место, назначенное для их водяного перевоплощения. “О, на мне японские ботинки,” пел Джибриль, переводя старую песню на английский из полусознательного почтения к несущейся навстречу стране, “Это английские штаны, с вашего позволения. На моей голове русская шапка, но сердце мое все равно индийское.” Облака клубились перед ними, и, может быть, таинственность кучевых и дождевых облаков, могучие раскаты грома, раздающиеся на заре, как удары молота, или то было пение (один выступал, а другой не одобрял выступление), или вызванный взрывом бред, избавивший их от полного предвидения неотвратимого... как бы ни было, двое мужчин, Джибрильсаладин Фариштачамча, осужденные на это нескончаемое, но конечное ангелодьявольское падение, не осознали, в какой миг началось их превращение.

Превращение?

Да, сэр, но отнюдь не случайное . . . Наверху в воздушном пространстве, в этой мягком мягком неощутимом поле, порожденным столетием и, вслед затем, породившим столетие, став одной из определивших его точек, место движения и войны, сжатия планеты и вакуума власти, самая непрочная и преходящая из зон, иллюзорная, прерывающаяся, метаморфичная, - ведь все, что кинешь в воздух, становится возможным – далеко в высоте, в любом случае, изменения, происходившие с грезившими актерами порадовали бы сердце старого господина Ламарка: под невероятным окружающим давлением, приобретались свойства.

Какие еще свойства? Потерпите, неужели вы думаете, что Творение происходит в спешке? Ну и с откровением тоже самое . . . взгляните на эту пару. Не замечаете чего либо необычного? Всего лишь двое темнокожих мужчин, быстро падающих, ничего нового в этом нет, вы думаете; слишком высоко залезли, забрались за край, подлетели слишком близко к солнцу, не так ли?

Не так. Слушайте:

Мистер Саладин Чамча, устрашенный звуками, доносящимися изо рта Фаришты, решил сопротивляться своими собственными стихами. То, что донеслось до Фаришты через невероятное ночное небо, также было старой песней, слова мистера Джеймса Томпсона, тысяча семьсот до тысяча семьсот восемьдесяти четырех. “. . . по приказу Небес,” воспевал Чамча сквозь патриотично красно-бело-посиневшие от холода губы, “восстаааали из волн голубыыыыых.” Фаришта в ужасе пел громче и громче про японские ботинки, русские шапки и навечно субконтинентальные сердца, но не мог заглушить неистовое соло Саладина: ”И ангелы хранииииители запели песнь.”

Признаемся: они не могли друг друга слышать, а тем более беседовать или же состязаться в пении. Набирая скорость в падении, окруженные ревущей атмосферой, как они смогли бы? Но признаем и то, что смогли.

Они неслись вниз со свистом, и зимняя стужа, покрыв инеем их ресницы и угрожая заморозить их сердца, была наготове разбудить их от их бредовых грез, они вскоре должны были осознать чудо пения, дождь из конечностей и младенцев, частью которого они являлись, и ужас приближающейся снизу судьбы, когда они столкнулись, намокнув и мгновенно покрывшись льдом, с кипевшими при нуле градусов облаками.

Они оказались в некоем подобии длинного вертикального туннеля. Чопорный, строгий, до сих пор падавший вверх ногами Чамча увидел, как Джибриль Фаришта в своей багровой куртке плывет по направлению к нему по этой обнесенной облаками трубе, и закричал было, “Держись от меня подальше,” но что-то помешало ему, начало чего то маленького трепещущегося у него в кишках, и вместо того, чтобы произнести слова отчуждения, он раскрыл объятия, и когда Фаришта заплыл в них, они схватились руками за ноги, сила столкновения швырнула и завертела их, в обнимку они кубарем покатились в нору, ведущую в Страну Чудес; в то время как из белизны облаков возникала череда постояно меняющихся образов, боги превращались в быков, женщины в пауков, мужчины в волков. Облачные существа-помеси теснились вокруг них, гигантские цветы с человечьими грудями свисали с мясистых стеблей, крылатые кошки, кентавры, и Чамча в полуобмороке был захвачен мыслью, что он тоже обрел свойство облачности, став метаморфозой, помесью, будто он превращался теперь в того человека, чья голова примостилась между его ног, а чьи ноги сжимались вокруг его длинной благородной шеи.

У этого человека, однако, не было времени на такие высокопарные мысли; он вообще был неспособен мыслить, увидев появившуюся из облачного вихря фигуру обаятельной женщины среднего возраста, одетую в парчовое сари, расшитое зеленым и золотым, с бриллиантовой серьгой в носу и лаком, защищающим ее высоко завитые волосы от напора ветра на таких высотах и устойчиво восседающей на ковре-самолете.

“Рекха Мерчант,” приветствовал ее Джибриль. “Ты что, не нашла дороги в рай?” Невежливо говорить такое мертвой женщине! Но его поведение можно извинить испугом и расстройством.

. . .Чамча, державший его ноги, издал непонимающий возглас: “Что за черт?”

“Ты ее не видишь?” крикнул Джибриль. “Ты не видишь ее чертов бухарский ковер?”

Нет, нет, Джиббо, прощептал ему на ухо ее голос, не жди от него подтверждения. Я явилась исключительно для твоих глаз, может, ты сходишь с ума, как ты думаешь, намакул, кусок свиного дерьма, любовь моя. Со смертью приходит честность, мой любимый, поэтому я могу называть тебя твоими настоящими именами.

Облачная Рекха нашептывала горькую бессмыслицу, но Джибриль вновь крикнул Чамче: “Ложка! Ты видишь ее или нет?”

Саладин Чамча ничего не видел, ничего не слышал, ничего не говорил. Джибриль остался с ней один на один. “Ты не могла так поступать,” - он укорил ее. “Нет, сэр. Такой грех.”

О, теперь ты читаешь мне мораль, засмеялась она. Ты – и вдруг высокоморальный, вот это да. Ведь это ты меня бросил, напомнил ее голос ему на ухо, будто покусывая за мочку. О луна моего наслаждения, ведь это ты спрятался за облаком. А я в темноте, ослепенная, потерянная, во имя любви.

Он испугался. “Что тебе надо? Нет, не говори, уходи.”

Когда ты болел, мне нельзя было тебя навещать, чтобы не получилось скандала, ты знал, что я не смогла бы, что я не приходила для твоего блага, но потом ты наказал, ты использовал это как оправдание для того, чтобы уйти, как облако, за которым ты спрятался. Это, а также она, ледяная женщина. Мерзавец. Теперь, когда я мертва, я разучилась прощать. Проклинаю тебя, мой Джибриль, пусть твоя жизнь будет адом. Адом, потому что туда ты меня отправил, черт тебя побери, оттуда ты пришел, дьявол, и туда ты идешь, простофиля, скатертью дорожка. Проклятия Рекхи; а затем, стихи на непонятном для него языке, резкие и шипящие, из которых выделялось повторяющееся имя Ал-Лат, а может, и нет.

Он вцепился в Чамчу; они прорвались сквозь низ облаков.

Скорость, чувство скорости вернулось, с ее устрашающим свистом. Облачный потолок убегал вверх, водяной пол становился ближе, их глаза открылись. Крик, тот самый крик, который трепетал внутри него, когда Джибриль плыл через небо, вырвался из губ Чамчи, солнечный луч пронзил его открытый рот и высвободил его. Но Чамча и Фаришта падали через меняющиеся облака, их очертания стали изменчивыми и неотчетливыми, и солнечный свет, попав на Чамчу, высвободил больше, чем просто звук:

“Лети,” Чамча пронзительно крикнул Джибрилю. “Лети, сейчас же.” И вдобавок, не понимая отчего, приказал: “И пой.”

Как новизна приходит в мир? Как она рождается?

Из каких сплавов, переводов, соединений она сделана?

Как она продолжает существовать, такая крайняя и опасная? На какие компромиссы, какие сделки, какие предательства своей природы она готова пойти, чтобы отсрочить приход бригады разрушителей, ангела истребителя, гильотины?

Всегда ли рождение – это падение?

Есть ли у ангелов крылья? Могут ли мужчины летать?

Когда мистер Саладин Чамча выпал из облаков над Ламаншем, он почувствовал, что сила, захватившая его сердце, настоль непримирима, что его смерть невозможна. Впоследствии, когда его ноги вновь крепко стояли на земле, он начал сомневаться в этом, списывать неувязки на вызванное взрывом искажение восприятия, и относить свое и Джибриля спасение за счет слепого, тупого везения. Но в этот момент у него не было сомнений; то, что овладело им, было желанием выжить, настоящим, неодолимым, чистым, и первым делом это желание сообщило ему, что это совершенно не касается его жалкой личности, наполовину созданной из подражаний и голосов, оно собиралось пренебречь всем этим, и он обнаружил, что поддается этому, да, продолжай, как будто он стал посторонним наблюдателем в собственном сознании, в своем теле, ведь желание исходило из самого центра его тела и распространялось наружу, превращая его кровь в железо, мясо в сталь, хотя он также чувствовал, как будто оно держит его в кулаке, невыносимо крепко и нестерпимо легко; пока, наконец оно не подчинило его всего и завладело его ртом, его пальцами, и всем, что остальным, и когда оно удостоверилось в полноте своей власти, оно распространилось вовне его тела и схватило Джибриля Фаришту за яйца.

“Лети,” приказало оно Джибрилю. “Пой.”

Чамча держался за Джибриля, пока тот, сперва медленно, а потом с нарастающей силой и скоростью, стал размахивать руками. Он махал все сильней и сильней, и в то время, как он махал, из него вырвалась песня, и как песня призрака Рекхи Мерчант, она пелась на языке, которого он не знал, под мелодию, которую он никогда не слышал. Джибриль никогда не отрекался от чуда; в отличии от Чамчи, который пытался разубедить себя в происшедшем, он никогда не прекращал утверждать, что газаль был божественным, что без песни все махание было бы ни к чему, и что без махания они бы без сомнения ударились об волны, как камни, и их просто разорвало на куски, если бы они столкнулись с туго натянутым морским барабаном. Тогда как вместо этого они стали замедляться. Чем настойчивей Джибриль махал и пел, пел и махал, тем явственней становилось торможение, пока, наконец, они не кружили над Каналом, как клочки бумаги, подхваченные ветерком.

Они были единственными уцелевшими после крушения, единственными выпавшими из Бостана, которые выжили. Их обнаружили на берегу. Более говорливый из двоих, одетый в багровую куртку, истово клялся, что они ходили по воде аки посуху, что волны нежно перенесли их на берег; но другой, на чьей голове будто чудом прицепился промокший котелок, отрицал это. “Господи, нам повезло,” говорил он. “Насколько везучим можно быть?”

Я, конечно, знаю истину. Я наблюдал за всем происходящим. Ничего не утверждаю в настоящий момент насчет всесущности и всемогущества, но на это, надеюсь, я способен. Чамча желал этого, а Фаришта исполнил желание.

Кто сотворил чудо?

Какой сущности – ангельской, сатанинской – была песня Фаришты?

Кто я такой?

Скажем так: у кого самая лучшая музыка?

Первыми словами, которые произнес Джибриль Фаришта, проснувшись на занесенным снегом английском берегу и обнаружив неправдоподобную морскую звезду под ухом: “Родились заново, Ложка, ты и я. С днем рождения, мистер.” После чего Саладин Чамча закашлялся, отплевался, и, как приличествует новорожденному, зашелся в безрассудном плаче.